Сказания о мононоке - Анастасия Гор
Пока Кёко послушно вставала, она думала лишь о том, как же хорошо, что цукумогами в их краях редкость. Озлобленные люди – это куда ни шло, но разбираться с их озлобленными вещами, обретшими свой характер, – работа грязная, как в хлеву. Изгнать не изгонишь, поэтому их только обезвреживать, запечатывать дюжиной талисманов и хоронить в хозяйской могиле. А ведь ту ещё надо найти, раскопать, потом мёртвых задабривать, просить прощения… Интересно, как Странник смог кусок металла упокоить? Неужто можно отправлять на перерождение духов так же, как и души?
Короб, кстати, стоял к Страннику вплотную: распахни деревянную крышку, протяни руку да просто сунь её внутрь! Но Кёко перечить не стала. Молча перебралась на другой конец зажатой в тисках клёнов поляны, подползла к коробу с другой от Странника стороны и послушно отворила крышку. Та откинулась назад резко, точно волк пасть разинул.
«Наверняка какое-то испытание на смелость», – решила Кёко.
Обычная с виду коробка походила на тёмную бездонную яму. Кёко смотрела в неё и не видела ничего, искала ладошкой стены или дно – и не чувствовала. Со вздохом зажмурилась и залезла туда по плечо рукой, покопошилась, пока не наткнулась пальцами на нечто, плавающее в темноте, и вытащила…
– Дайфуку? – удивился Странник. Кёко, если честно, удивилась не меньше, сжимая в ладони мягкий бледно-розовый кругляш из тонкого теста с бобовой пастой внутри. – Ты что, голодная?
– Да, немного, – призналась смущённо Кёко. – У меня-то вкус не пропадал, а рис солёный! Как это вообще работает? Опять не то! Я ведь думала о маковом бальзаме…
– Неважно, о чём ты думаешь. Важно то, в чём ты нуждаешься, – хмыкнул Странник, привалился спиной к дереву и подложил руки под чернявую, увенчанную бронзовыми бусинами голову. – Можешь съесть дайфуку. Бесплатно.
– Но бальзам…
– Я его и сам достать могу. Просто хотел посмотреть, что достанешь ты.
«Так и знала!»
Кёко едва сдержалась, чтобы не закатить глаза. Он не улыбался, а буквально щерился, как кот, перед которым в траве ковырялась мелкая мышь-полёвка. Стоило Кёко отодвинуться от короба, как тот сам зашевелился, открылся снова, уже без чьей-либо помощи, и выпустил наружу и нужную баночку с мазью, и стеклянного мотылька с нарисованным человеческим лицом, несущего её на своих витражных крыльях.
– Эти мотыльки… Это ведь твои сикигами? – попробовала разузнать Кёко. – Дедушка говорил, у тебя их двадцать четыре…
Странник молча показал ей два пальца – два вопроса, – и Кёко кивнула согласно. Гулкую тишину между ними, порождённую безразличием одного и неловкостью другого, инстинктивно хотелось заполнить, а своё сердце от тяжести, наоборот, освободить. Правда, с последним разговоры вряд ли помогут – поможет лишь возвращение домой. Цумики и Сиори («Чем сейчас занимаются сёстры, интересно?»), Хосокава («Так они с Цумики были влюблены?»), Кагуя-химе («Как она себя чувствует?»), Аояги («Так же ли она послушна?») и дедушка («В порядке ли он?»). Меньше всего Кёко ожидала, что будет тосковать по дому, а тоска эта оказалась невыносимой.
Странник посмотрел на неё через ленты чистых бинтов, которые расправлял в воздухе, давая нанесённому на раны бальзаму время впитаться. Ресницы у него были чёрными, как уголь, а взгляд – светлым и зелёным. Будто сам лес, стрекочущий и жужжащий вокруг, на Кёко смотрел, а вместе с ним – все населяющие его хищные звери. Из-за кумадори на лице и лиловой помады вдоль верхней губы постоянно казалось, что он улыбается, даже если он на самом деле этого не делал.
– Один из твоих сикигами, с маленькой такой трещинкой на крыле, спас меня на рынке как раз в тот день, когда мы познакомились, – брякнула Кёко. – Наверное, я должна поблагодарить тебя…
– Нет, не должна. Я здесь ни при чём. Они мои глаза там, где меня нет, но это не сикигами.
– А что тогда?
Ответ, остро чувствовала Кёко, лежит на поверхности. Странник сам помог ему всплыть, а теперь терпеливо молчал – то ли чтобы ещё пятьсот мон с неё не взимать за расспросы, то ли чтобы заставить думать.
«Точно. Доспех ронина…»
«Цукумогами?!»
Кёко прекрасно понимала, что не все ожившие вещи становятся мононоке, как ими отнюдь становятся не все умершие и призраки, ибо мононоке – не просто неупокоенная душа, а душа, желающая причинить другой душе зло. И пускай ничего злого в этом мотыльке не было и в помине, Кёко всё равно подбоченилась, когда тот с мелодичным и уже хорошо знакомым «дзинь-дзинь!» спикировал с крышки короба к её лицу. Уставился на неё глупой нарисованной физиономией и непропорционально большими, огненно-рыжими пятнами на крыльях, поперёк одного из которых шла трещина, расширяющаяся у основания, как разлом. Дзинь-дзинь! Дзинь-дзинь! Эта трещина почти резала мотылька пополам, и Кёко, как ни старалась, не могла вспомнить, всегда ли она была такой глубокой или стала таковой по её вине.
Она нерешительно подставила к крылу палец, но затем передумала и убрала его назад.
– Спасибо, – сказала она мотыльку, слегка поклонившись. – Ты очень мне помог.
«Дзинь-дзинь!» – ответил он и упорхнул обратно в короб, но сначала врезался в крышку, потому что летал из-за повреждённого крыла немного косо.
Если и знала Кёко что-то ещё о цукумогами кроме того, как много с ними мороки, так это то, что вещи должно хотя бы лет восемьдесят исполниться, чтобы она стала живой. А раз она Страннику служит, то вещь явно его. Сколько же тогда самому Страннику лет? Кёко и без того понимала, что явно больше, чем тот возраст, на который он выглядит, лишённый всяких морщин и изъянов, говорящий о потери вкуса на десятилетия как о мимолётной хворобе и раскусывающий людей и их замыслы, как орехи-гиннан. Однако ей этого было недостаточно. Ей хотелось знать всё и обо всём, что с ним связано. Сотня вопросов жгла Кёко язык, как соль в рисе, но она и то и другое проглотила насилу.
После ужина они почти не говорили. Только перед тем, как дневной свет затушили сумерки, цикады заглохли, уступив вечер соловьиной трели, а рослые деревья стали напоминать скрюченных старух, столпившихся вокруг их лагеря, и пришло время ложиться спать, Странник вдруг подбросил Кёко на циновку баночку маковой мази. Та прокатилась по
