Сказания о мононоке - Анастасия Гор
– Ваша императрица не жалуется ни на какие недуги?
Кёко понимала, как неучтивы подобные вопросы, но решила, что их можно простить тем, кто прибыл сюда выполнять работу и хочет сделать это на совесть.
«Совершать ошибки важно для того, чтобы больше их не допускать», – сказала она себе, вспоминая Шина Такэда.
Тогда она не придала значения его дурному самочувствию, бледности и слабости; по неопытности даже не задумалась о растрате ки. Поэтому с императрицей Кёко навострилась сразу. Хоть и не болезненной та была, но вялой и медлительной, что могло быть одинаково как следствием ментального расстройства, так и мононоке, наведывавшегося к ней тайком. Кто знает, как проявляется такое у ёкаев? Запасов ки, говорил Странник, у них как риса в подвале у зажиточного самурая. Но они ведь всё-таки должны как-то ощущать его потерю?
– Нет ли нужды беспокоиться о её здоровье? – продолжила Кёко осторожно. Странник покосился на неё предостерегающе, но вмешиваться не стал. Значит, считал этот вопрос пригодным и, возможно, даже ценным. – Госпожа Джун-сама выглядит так, будто испытывает недостаток жизненных сил.
– Скорее, самой воли к жизни, – ответил Лазурь легкомысленно, даже не оскорбившись, что о его достопочтенной хозяйке любопытствуют подобным образом и на подобные темы. Спина Кёко расслабилась, перестав натягиваться струной. Похоже, хоть это место и зовётся дворцом, но до дворца сёгуна и его строгих нравов ему далеко. В конце концов, кошки есть кошки, и у этого необязательно только одни недостатки. – Мы привыкли, что она такая. С ней это уже давно… После того, что случилось, это неудивительно. Бедная, бедная наша Джун-сама!
– А что именно случилось?
– Единственного котёночка своего схоронила. – Лазурь понизил голос, приглаживая лапой с чёрными подушечками топорщащиеся усы. – Уже сколько лет минуло – пятнадцать? двадцать? – а всё так же безутешна. Роняет слёзы каждую ночь исправно в один и тот же час, когда с ним простилась. Скончался у неё в утробе, так ни разу и не вздохнув, зато сердце ей на всю жизнь изранил.
Шаг Кёко оборвался на секунду, прежде чем возобновиться. Её сердце это тоже почему-то ранило, да так глубоко, как могло ранить лишь то, что уже когда-то оставило свой шрам. Было бы лицемерием говорить, что Кёко могла понять чувства императрицы, но тем не менее… Может, она и не мать, которая потеряла, но ребёнок, которого потеряли. Потому чувство утраты жило в Кёко с первого мига вернувшейся жизни, как горькое послевкусие на языке, сколько бы сладостей ты ни съел. Должно быть, и императрица чувствует нечто похожее, только в разы сильнее. Должно быть, нечто такое чувствовала и её собственная мать…
Но, очевидно, не долго. Больше её мать, вероятно, думала о том, как сбежать, бросив дочь, мужа и всех остальных.
– Искупаться и очиститься мы согласны, но после этого нам нужно исследовать дворец, – наконец-то заговорил Странник. Возможно, потому что до сих пор молчала Кёко. Она поклялась себе никогда не вспоминать о некой Химико, но всё же вспомнила. Кёко тут же тряхнула головой, пытаясь это исправить. – Необходимо изучить места, где были зафиксированы нападения мононоке, и собрать информацию о жертвах. Поскольку уже завтра Танабата и начнётся большое празднество, нужно разобраться с этим мононоке как можно быстрее.
– Да-да, разумеется, – промурлыкал Лазурь и послушно ускорил шаг.
У Кёко почти получилось снова сосредоточиться на деле, когда у неё над ухом внезапно что-то затарахтело. К боку прижалась тёплая шкурка, и так Кёко выяснила, что очень полюбилась рыжему коту за те десять минут, что они шли вместе до дворцового онсена. А ещё спустя пять Кёко уже не знала, куда от него деться и можно ли считать то, как он жмётся к ней, посягательством на её девичью честь. Или только на людскую?
– Госпожа, – промурлыкал в какой-то момент рыжий кот, когда она в очередной раз попыталась ненавязчиво отпихнуть его от себя локтем и спрятаться за короб Странника. – Ты так пахнешь… Мож-жно помочь тебе ум-мыться?
– Что?
– Выл-лизать тебя можно? Поч-чистить.
В его блестящих расширенных зрачках Кёко увидела своё вытянувшееся лицо. Только потому, что этот кот был в разы меньше остальных и кончики его ушей едва доставали ей до груди, она не завизжала и не принялась бить его наотмашь, завидев его высунутый шершавый язык, пытающийся дотянуться до её лица.
– Нет! – воскликнула Кёко, отбросив от себя пушистый рыжий хвост, которым кот попытался её обвить. – Нет, ни за что! Нельзя!
У Кёко было ещё много вопросов – в смысле, не таких, как о рыжем коте, а нормальных, об императрице и всём, что здесь происходит, – но она не решилась задать ни один из них, пока не обсудит всё со Странником наедине. Кёко полагала, что он придерживается такого же мнения, потому и молчит, не пытается расспросить ни о чём Лазуря, как обычно расспрашивает свидетелей, и только подёргивает острыми ушами да щурится. Кёко тоже щурилась, но дёргала не ушами, а носом: принюхивалась тут и там, пытаясь учуять что-то мерзкое и знакомое, какую-нибудь прель или затхлость. Но ни здесь, ни тогда в шествии ничего подобного не ощущалось. Быть может, потому что всё перебивал мягкий запах сливок, которые здесь распивали за каждым углом, и солоноватый мускус с кошачьей шерсти… А может, здесь попросту не было никакого мононоке. В конце концов, императорский дворец в десять раз больше тэнсю Такэда – если бы они с Сиори и Цумики решили сыграть здесь в прятки, то искали бы друг друга до скончания веков.
Ох, и долго же им придётся такими темпами искать самого мононоке…
Ох, и хорошо же в кошачьих банях!
Купальни и вправду потрясали своим размахом, совершенно не похожие на онсены и горячие источники, которые Кёко доводилось посещать раньше. Полы здесь были не из дерева, а из плиток с резными розочками и завитушками по центру; потолок высокий и белоснежный, точно стоял погожий зимний день; витые колонны поддерживали арочные своды и заслоняли причудливые треугольные окна, а сами источники скорее напоминали огромные и распиленные пополам бочки, выложенные шероховатым молочным камнем. Такого же молочного цвета, будто и впрямь разбавленная сливками, была бурлящая в них вода. Воздух над ней совсем не двигался, висел горячий и тугой. Даже не дойдя до самих купален, а только ополаскиваясь из кадок в помещении по соседству,
