Сказания о мононоке - Анастасия Гор
Галька, рассыпанная вдоль ручья, зашуршала. Странник хоть и велел Кёко не двигаться, но сам медленно приближался – до тех пор, пока его плечо не прижалось к её плечу. Он так часто курил, что табачный дым будто стал одной из нитей его кимоно, заплёлся узелком в волосах среди бронзовых бусин, и Кёко осторожно вдохнула его, успокаиваясь. У неё за поясом не было ни одного офуда – все остались на привале. И у Странника, заметила она, их не было тоже. А утробное гудение ногицунэ в это время становилось всё громче и громче. Он больше не смотрел на Кёко – Странник полностью завладел его вниманием. Даже пасть щёлкнула.
– Самбе, – прошипел лис, роняя в ручей слюну, копящуюся за оскаленными зубами. – Самбе…
Кёко покосилась на Странника, пытаясь понять, что это значит. Он-то определённо понимал, это было ясно по его лицу – по тому, как оно совсем не изменилось. Иначе он нахмурился бы. А если бы удивился, то широко бы раскрыл глаза. Но вместо этого Странник ответил голосом бесцветным, ледяным, как те капли, что всё ещё стекали по пальцам Кёко и пузатой фляге, в которую она вцепилась намертво:
– Моё.
И дикий лис ушёл. Прежде, однако, ещё раз облизнулся, тараща на Кёко налитые кровью лупастые глазища, подмёл землю тремя хвостами и склонил морду низко, к самой воде, пригнув передние лапы, будто кланялся на прощание. Только после этого он попятился и скрылся в шелестящей роще, оставив после себя душное облако горького мускуса. Так благополучно миновала угроза, но не страх.
– Ты чего прижалась? – спросил её Странник, когда они оба простояли, неподвижные, ещё несколько минут, всматриваясь в гулкий лес, чтобы убедиться, что ногицунэ ушёл. – Так сильно испугалась?
– Не испугалась, а тебя приготовилась защищать! – заявила Кёко. По дрожащим коленкам любой бы понял, что храбрилась, но, впрочем, она и не совсем врала. В ответ на вопросительно выгнутую бровь Странника Кёко пояснила: – Дикие лисы ведь других лисов едят, разве нет? Потому их дикими и зовут. Что, если бы он и тебя… Ну… Он ведь хотел есть, не так ли?
– Хотел, – кивнул Странник. – Но не меня.
– А?
Если бы Странник раньше сказал, что дикие лисы не только других лисов едят, она бы вряд ли тогда выстояла. Всю следующую ночь Кёко не спала, хотя они и не остались ночевать в минке, а всё же дошли до города – подальше от греха и леса. После этого Кёко зареклась кликать беду и шутить над природой Странника.
Второй встреченный лис оказался всего лишь чуточку приятнее первого. Точнее, то был лисий дух, а ещё точнее – кицунэцуки, человек, который был им одержим.
Кёко раньше слышала о таком лишь краем уха, из всяких сплетен и слухов, коими наводняется каждая улица, когда домохозяйки собираются вместе на чаепитие или отправляются дружной гурьбой за продуктами на рынок. Мол, странно ведёт себя такой-то человек, словно бы одичал, грызётся со всеми, скандалит, обманывает.
«Не иначе как телом его овладел бешеный лис!» – сокрушались сплетницы, но Кёко-то, как оммёдзи, знала, что любая одержимость выглядит совершенно иначе. То не узколобие с прямолинейностью, не хамство и даже не склочность.
Любая одержимость – это всегда болезнь.
И торговец воздушными змеями, сам извивающийся точь-в-точь как полоз на замаранной жёлтым и красным постели, связанный верёвкой по рукам и ногам, несомненно, был одержим. Кёко почувствовала запах мускуса ещё на городской площади города Сага, как только женщина в сером халате с такой же серой кожей – его жена – появилась там и, протянув трясущейся рукой горстку монет, попросила «лекарство от лисьей хвори для мужа». В двухэтажном, не слишком роскошном, но и не скромном доме на окраине развлекательного района, куда она их привела, и вовсе пахло как в псарне. На столах гнездились деревянные каркасы и расписанные полотна – недоделанные змеи и фонари. Под ногами же валялись их сломанные и подранные части, как будто до них нечаянно добрался дикий зверь. На углах мебели виднелись отпечатки зубов, похожие на человеческие, а ширмы, которыми была огорожена постель, рассекали следы от когтей. Оттуда доносился повторяющийся звук – «хи, хи, хи!» – будто кто-то пытался смеяться над чем-то не очень забавным или смеху лишь подражал.
– Хи, хи, хи!
Лиса скалилась на них щербатыми зубами смуглого немолодого торговца в рваной нижней рубахе. Выпячивая таз, он странно вилял им, точно размахивал невидимым хвостом. В таких ситуациях первым делом стоило вызвать врача, проверить, не лишился ли попросту человек рассудка. В жару легко портилось саке, а потому оно могло попортить кровь! Или, быть может, всё дело в безденежье, спаде торговли, ибо зреющие сливы зовут дожди, а дожди – ураганы, и те ломают воздушных змеев, даже не дав им воспарить. Словом, определение одержимости – дело деликатное с массой подводных камней и условностей, но…
Человек перед ними определённо не был пьяным, сумасшедшим или притворщиком, даже Кёко это видела. Пушистый хвост оставался невидимым, но падали, разлетались от него подушки и священные статуэтки, а ещё поднимался жуткий сквозняк. Возле постели уже стояла инари-ороси – одна из народных якухарай, «избавительница от лисов». Женщина в ажурном, тонком, с бубенцами на рукавах косоде, какие обычно носят по праздникам, и с волосами тоже неуместно распущенными, ещё и красно-коричневого цвета, как ягоды аукуба. Кёко слышала, инари-ороси специально их высветляют и красят порошком сумаха, чтобы больше на Изобильную Лисицу, покровительницу свою, походить. Лично Кёко казалось это лицемерием, сродни тому, как если бы она пурпурное кимоно надела, наточила зубы и обстригла уши, дабы те стали остроконечными.
Опасливость Кёко по отношению к инари-ороси только окрепла, когда та, не заметив её появления, вдруг улыбнулась скулящему мужчине, сделала затяжку бамбуковой кисэру, которую держала в пальцах, и выпустила дым чуть ли не в лицо ему. Затем она обернулась, и рука её с трубкой, а заодно и улыбка упали при виде Странника, показавшегося в дверях следом за Кёко. Спустя минуту он занял место инари-ороси у постели страдающего, а Кёко тем временем незаметно подвязала тасуки свои длинные рукава, продев шнур под плечами. Она теперь всегда так делала, когда поняла ещё в
