Варяг III - Иван Ладыгин
Теперь у них в руках оставались только топоры. И голая, ничем не сдерживаемая ярость.
Лейф, ревя как раненый тур, наносил широкие, круговые удары, пытаясь зацепить, сбить с ног. Торгнир, пригнувшись, превратившись в одно сплошное напряжение, уворачивался, отскакивал, скользил, и отвечал короткими, точными, экономичными выпадами — целился в ноги, в руки, в бок. Он поймал момент, когда Лейф, размахнувшись, на миг открыл свой правый бок — и нанес удар. Топор впился Лейфу в бедро, глубоко, с отвратительным сочным звуком, до кости.
Лейф, исказившись всем лицом в немой гримасе агонии, нанес ответный отчаянный удар. И лезвие его топора, описав короткую дугу, угодило Торгниру в левое плечо, раздробив ключицу с тем самым костяным хрустом, который был слышен даже сквозь завесу дождя на расстоянии.
Они отпрыгнули друг от друга, как два израненных паука, тяжело дыша, истекая кровью, которая немедленно смывалась дождем, окрашивая грязь под их ногами в розоватый, раскрывающийся цветок. Торгнир выронил топор — его правая рука, державшая его, безвольно повисла, пальцы разжались. Его левая рука, дрожащая, но все еще действующая, метнулась к поясу и выхватила последнее оружие — широкий, короткий, как ладонь, кинжал-сакс с простой деревянной рукоятью.
Лейф, хромая, волоча свою разбитую ногу, пошел на него. Его топор был еще в руке, но держал он его уже не так уверенно. Он занес его для последнего удара.
И тогда Торгнир, вместо того чтобы уворачиваться, бросился ему под руку. Он принял удар топором на себя — лезвие, описав короткую дугу, вонзилось ему в бок, под ребра, с тем самым ужасным звуком, который означает проникновение в живую плоть. Но его собственная рука с кинжалом взметнулась в том же самом движении и всадила короткий, широкий клинок Лейфу в живот, чуть ниже солнечного сплетения, по самую рукоять.
Они замерли в страшных, неестественных объятиях — один с топором, торчащим из бока брата, другой с кинжалом по рукоять в его животе. Потом, как по команде, силы оставили их одновременно. Колени подкосились. Мышечный каркас, державший их на ногах, рухнул.
Они упали в грязь, в полуметре друг от друга.
Дождь, казалось, притих, став лишь шепотом, фоном для этого огромного, всепоглощающего молчания. Они лежали на спине, в грязных, кровавых лужах, и дождь падал им прямо на лица, стекал в открытые глаза, смешиваясь с грязью, потом и кровью на щеках.
Прошла вечность, и Торгнир повернул голову. Это далось ему невероятным усилием — можно было видеть, как напряглись мышцы на его шее, как сжались челюсти. Он попытался что-то сказать, но изо рта у него вырвался лишь хрип, бульканье и пузырьки алой пены, которые дождь тут же смыл холодной волной. Торгнир собрался с силами, и его левая рука оторвалась от грязи. Медленно, миллиметр за миллиметром, она поползла по мокрой земле в пространство между ними.
Лейф, с трудом фокусируя затуманивающийся взгляд, увидел этот жест. Увидел дрожащие, окровавленные пальцы, тянущиеся к нему. Что-то дрогнуло в его искаженном болью лице. Его собственная правая рука, та, что все еще сжимала древко топора, торчащего в брате, с тихим стоном оторвалась от рукояти. Она упала в грязь, потом, превозмогая невероятную слабость, поползла навстречу. Их пальцы встретились в лужице между ними. Не сцепились в сильном рукопожатии. Просто коснулись. Кончики пальцев. Холодные и окровавленные…
— Всю… жизнь… — прошептал Торгнир. — Я скрывался… в твоей… тени… Хотел… чтоб отец… увидел… что и маленький… волчонок… может…
Он не договорил, но Лейф всё понял. Всю ту детскую ревность, всю жажду признания, всю боль от отцовского равнодушия, что копилась годами и вылилась в эту кровавую бойню.
Лейф, превозмогая агонию, которая свела бы любого другого с ума, приподнялся на локте. Грязь хлюпнула. Он потянулся к брату, а затем прижался головой к его окровавленному лбу. Это был жест прощания и братства, которому не было места при жизни. Жест, в котором не осталось ни вражды, ни гнева, ни обиды. Только две жизни, стекающие в осеннюю грязь.
— Дурак… — выдохнул Лейф, и облачко бесконечной печали сорвалось с его губ. — Братец мой… Какой же… ты был дурак…
Их дыхание синхронно замерло. Затихло. Пальцы, лежащие друг на друге, разжались. Они лежали теперь лоб ко лбу, глаза закрыты, лица почти умиротворенные, а дождь омывал их, будто пытаясь смыть с них всю боль, всю ненависть, всю непростую, исковерканную, но настоящую любовь, что таилась под ней.
В уголке влажных глаз что-то блеснуло… Я перевел взгляд и увидел, как Ульрик отстранил руку воина — легко, почти бездумно, будто смахивал пылинку с древней книги. Воин отшатнулся, будто его коснулся жалом незримый шершень, и уставился в землю, в ту самую грязь, что медленно поглощала всех нас.
Тяжелый плащ, пропитанный дождем и горем, соскользнул с его плеч. Он упал с глухим вздохом, сминаясь в бесформенную тень у его ног. Ульрик попытался подняться с носилок.
Его руки содрогнулись под тяжестью жизни — всей, что осталась. Он приподнялся, опустил болезненные конечности на землю, и мы затаили дыхание. Его проклятая нога подломилась. Он упал лицом в холодную липкую пасть земли. Из его груди вырвался стон разрываемой парусины.
И он снова уперся.
И отправился в путь, что растянулся в вечность. Он пополз, потом пошел на четвереньках, и это было страшнее любого марша. Каждое движение было битвой. Каждое содрогание мышц — тихим подвигом. Он волочил свою больную ногу, как поэт волочет любимое, но непосильное бремя — правду, от которой нельзя отказаться. Грязь липла к нему, обволакивала, старалась приклеить к земле, но он отрывался. Снова и снова. Он превращался в существо из глины и воли, в саму печаль, обретшую форму.
В какой-то момент он добрел до самого края той бездны, что зияла перед ним. И не сделав последних трех шагов, рухнул на колени между сыновьями.
Его одежда была теперь частью земли. Его руки — те самые руки, что держали топор и кубок, что поднимали сыновей, что дирижировали судьбами людей, — дрогнули и протянулись. Одна легла на широкую грудную клетку Лейфа, будто прислушиваясь к эху былого смеха. Другая, нежно, коснулась раны на плече Торгнира, как бы желая ее заткнуть, исцелить одним прикосновением.
Он не плакал. Слезы — для тех, у кого есть будущее. У него осталось только настоящее, холодное и неоспоримое, как речной камень. По его лицу стекала вода: дождь, пот, отпечаток неба. Его губы,
