Варяг III - Иван Ладыгин
При этом всём шел дождь. Осенняя морось проникала под одежду, под кожу, под самое сердце… Каждая капля была крошечным ударом молотка по наковальне тишины. Она превращала землю под нашими ногами в темную липкую грязь, которая чавкала и присасывалась к сапогам с каждым шагом, с каждым вздохом. Это была земля-могила, готовая принять уже всё, что упадет на нее.
Мы выстроились на склоне холма, став частью этого сырого пейзажа. Наши плащи потемнели от влаги и превратившись в тяжелые, негнущиеся свинцовые крылья. Лица были мокрыми и серыми, бороды висели сосульками, глаза блестели темными бусинами на масках усталости. Никто не говорил… Только дождь нашептывал свою печальную сагу в побуревшую траву да в замерзшие сердца.
С противоположного холма спускались альфборгцы. Их темная масса медленно сползала по мокрому склону, как оползень. Они шлепали по грязи, сгорбленные, будто дождь пригнул их к земле не только физически, но и духовно. Их мокрые знамена обвисли на древках, как мертвые птицы. Никто не пел. Никто не бил в щиты. Они просто шли — на последнее в своей жизни свидание с судьбой.
В какой-то момент, в центре этого огромного сырого блюдца появился Лейф. Мы так и не поговорили с ним с утра… Да он и не был настроен на разговор…
Он был раздет по пояс, несмотря на ледяную сырость, пробирающую до костей. Капли дождя стекали по его спине, по синим татуировкам — спиралям судьбы, волкам Одина, змеям Мидгарда — по буграм мышц, игравших даже в неподвижности.
Казалось, его тело излучало собственный жар — сухой, яростный, противостоящий всему этому осеннему мраку, всем законам природы. В правой руке он сжимал огромный боевой меч — не украшенный, не изящный, просто тяжелый, отточенный кусок стали, созданный для сонмища убийств… Тяжелый круглый щит прикрывал треть его тела. Вот и вся экипировка…
Эйвинд стоял рядом со мной, плечом к плечу. Вода капала с козырька его шлема на щеку, стекала по аккуратному шраму, оставленному давним топором. Его взгляд, всегда острый и игривый, как солнечный зайчик, теперь затянуло тиной: он стал неподвижным и глухим — точной копией водной глади, что темнеет, собирая в своих глубинах гром. И вся эта тихая буря была направлена на Лейфа. Его пальцы, обмотанные кожаными ремешками, были белы от того, как сильно он сжимал рукоять своего меча.
Через минуту из серой пелены дождя и тумана, как призрак из саги, появились носилки. Их несли четверо, и они увязали в грязи по щиколотку. На носилках, на грубой холстине, сидел Ульрик Старый. Его закутали в промокший плащ из медвежьей шкуры. Его седые, некогда густые волосы прилипли к черепу, обнажив высокий морщинистый лоб. Одна нога была перевязана грязными, почерневшими от крови тряпками. Другая скрючилась подагрой и лежала без движения, как сухая ветка. Глаза старика горели в этом сером мире, как два последних уголька в остывающем очаге…
Наши взгляды встретились сквозь завесу дождя. Он кивнул мне. Я кивнул в ответ. И какие слова, какие крики, какие мольбы могли существовать в этом хлюпающем холодном мире между двумя холмами? Верно… Никакие. Только дождь и осознание, что мы уже больше ничего не можем изменить.
Торгнир вышел на поле так же тихо, как падала капля воды с ветки березы. Он просто отделился от серой массы своих воинов и стал частью поля.
Молодой ярл щеголял в стеганой куртке из плотного льна, поверх нее висела легкая кольчуга: ее звенья тускло блестели под слоем влаги. На его голове сидел простой норманнский шлем с наносником, закрывавший пол-лица. В правой руке сверкал длинный изящный меч, идеально сбалансированный для быстрых выпадов. В левой покоился круглый щит, меньше, чем у брата, обтянутый бычьей кожей, с простой железной бляхой-умбоном в центре.
Торгнир не успел приблизиться к Лейфу, как Ульрик громко крикнул:
— Остановитесь! — в его надорванном тоне все еще звучала власть, отголосок той железной воли, что когда-то держала Альфборг в ежовой рукавице. — Торгнир! Лейф! Я ваш отец и ярл! Я запрещаю этот бой! Слышите? Запрещаю! Нет права, нет чести, нет причины для этого! Опустите оружие!
Лейф вздрогнул… Его взгляд метнулся к отцу — и в нем, в этих синих, яростных глазах, на миг вспыхнуло что-то детское и потерянное, готовое подчиниться.
Торгнир же даже не обернулся на крик. Он просто поднял руку.
И вслед за этим жестом один из его воинов, стоявших у носилок, неуверенно шагнул вперед. Он смотрел в грязь у своих ног, будто надеялся провалиться в нее. Но его большая, грубая ладонь поднялась и накрыла рот старого ярла, заглушая его слова.
Лейф увидел, как ладонь викинга коснулась губ его старика… И его ярость, которую он так долго кормил, лелеял и берег для этого момента, вырвалась наружу — глубоким гулом, подобным отдаленному рычанию медведя, потревоженного в берлоге.
— КАК ТЫ СМЕЕШЬ⁈ — его слова рухнули на брата, как камни с обрыва. — Затыкаешь рот нашему отцу⁈ Ты все забыл, брат? Все клятвы у очага? Все законы, что отец вбивал в нас с детства⁈ Отпусти его! Стань на колени в этой грязи! И я сделаю это быстро! Клянусь тенью своей матери!
Торгнир повернул голову. Дождь стекал по его шлему, по холодным и красивым чертам лица. Капли повисли на ресницах. Он улыбнулся, и тонкие бледные губы изогнулись в кривой безрадостной линии.
— Нет, брат. — отрезал он. — Я не встану на колени. Не перед тобой. Не перед ним. — он ткнул мечом в мою сторону. — А что до Ульрика… То он давно перестал быть моим отцом. Он всегда видел перед глазами только одного сына. Так что хватит слов, Лейф! Хватит детских криков! Покажи мне свою знаменитую силу. Сразимся!
Из рядов альфборгцев тут же вышел дряхлый старик — лагман, хранитель древних слов, обрядов и той самой чести, о которой только что кричал Лейф. На нем был простой шерстяной плащ, промокший насквозь, и в его руках лежал длинный полированный шест из ясеня, увенчанный резным изображением Вещего Ворона. Он прошел по грязи, с трудом вытаскивая ноги из хлюпающей хватки земли, и воткнул шест в самую середину поля, на равном расстоянии от обоих холмов. Земля мягко, с мокрым, покорным звуком, приняла его.
Старик поднял руки к плачущим небесам и рявкнул:
— ХОЛЬМГАНГ! — окровавленное слово повисло в воздухе. — Земля здесь — свята и отмечена! Небо видит! Боги — свидетели! Поединок до последнего дыхания, до последней капли
