Варяг III - Иван Ладыгин
— Дурак, — она рассмеялась сквозь слезы. Она легонько, шутливо ткнула меня кулачком по плечу, и я все равно вздрогнул от внезапной, отдающей по всему телу боли. — Ой! Прости! Я забыла…
— Ничего, — я ухмыльнулся, чувствуя, как трещат засохшие губы. — Приятная боль. Доказывает, что я жив. Что все это не сон. А что, собственно, случилось? Последнее, что я помню… это окровавленная, перекошенная от ужаса физиономия Берра, всеобщее ликование и… темнота.
— Ты победил на хольмганге! — воскликнула она, и в ее глазах засверкали озорные, ликующие искорки. — Победил Альмода Наковальню! Самого сильного берсерка на всем побережье! И объявил себя конунгом перед всем народом! И сделал мне предложение, как последний романтичный скальд! И все это — с дырой в боку, с разорванной ногой и с жаром, от которой могла бы закипеть вода в котле!
Я медленно переваривал эту информацию. Обрывки воспоминаний всплывали в памяти. Круг из возбужденных кричащих людей. Огромный, как гора, берсерк с тупыми, свиными глазками. Дикая, всепоглощающая боль. Липкое, сладковатое отчаяние. И потом — холодная, ясная, как лезвие, ярость. Точный удар в горло… Чудовищная хватка умирающего великана… Падение в темноту… И ее отчаянный, пронзительный крик: «Рюрик!»
— Боги, — выдохнул я, чувствуя, как по спине пробегают мурашки. — Я и правда все это сделал? Это не видение?
— Сделал, — подтвердила она, и ее взгляд стал еще мягче. — И теперь ты мой официальный, признанный всеми жених. Перед богами и людьми. Скреплено кровью и сталью. Никуда не денешься!
— Ох, какая жалость, — с фальшивой, преувеличенной грустью вздохнул я. — А я-то надеялся, что отделаюсь легким испугом и парой заученных стихов в твою честь. А тут вдруг — ответственность, власть, брак…
— Теперь всю жизнь будешь стихи сочинять, — пообещала она, грозя мне пальцем. — Каждый день. Новые. И самые красивые. Иначе обижусь. Ой, как обижусь!
Мы смотрели друг на друга и улыбались как самые настоящие и безнадежные дураки. Я поднял ее руку к своим губам и поцеловал ее пальцы, чувствуя под губами тонкую, нежную кожу. В этот миг не было ни войны, ни разрухи, ни боли, ни страха. Была только она.
Но идиллию, как это водится, нарушил громовой и радостный голос, раздавшийся с порога.
— Ты очнулся, брат!
В дверях, заполняя ее всей своей могучей фигурой, стоял Эйвинд. Его бородатая, обветренная физиономия сияла улыбкой шириной с фьорд, а глаза прыгали от восторга.
— Наконец-то! Сколько можно дрыхнуть? Мы тут уже думали, тебе перину из лебяжьего пуха в погребальной ладье стелить, в Вальхаллу с почестями отправлять!
— Ну, как сказать, — огрызнулся я, с трудом поддерживая шутливый тон. — Меня там самую малость порезали, поколотили, чуть не утопили и даже сбросили с обрыва. Полагается немного поспать после такого культурного отдыха.
— Не смеши мои штаны! — рассмеялся Эйвинд, и его хохот заставил задрожать чашу с водой на столе. — Для тебя это — утренняя разминка перед завтраком! Мед будешь? Настоящий, ядреный и забористый, с личной пасеки моего отца! Он прочистит все твои мозги как следует!
Мысль о холодном и ароматном меде показалась мне не такой уж и плохой. Мне очень хотелось перебить то дерьмо, что я сейчас ощущал на языке…
— Буду, — с искренним энтузиазмом сказал я. — Неси! Если, конечно, пчелы твоего отца не перевелись.
— Не дрейфь, конунг! Будет тебе напиток богов! — Эйвинд щелкнул пальцами и развернулся с такой энергией, что чуть не снес дверной косяк, и вылетел из горницы с грохотом, достойным небольшого обвала.
Я снова посмотрел на Астрид. Мы сидели, держась за руки, и просто молча любовались друг другом, как два наивных подростка. Ее присутствие было лучшим лекарством. Оно притупляло боль, заставляло забыть о тревогах, давало иллюзорное, но такое желанное ощущение, что еще немного — и все наладится. Что мы сможем построить свой мир. Свой Буян.
Но судьба, норны, карма — называй как хочешь — как всегда, имела на нас свои, далеко идущие планы. И ее посланник уже стоял на пороге.
Спустя минуту, проведенную в блаженной тишине, Эйвинд вернулся. Но не один. За его мощной спиной стоял еще один человек. Высокий, сухопарый, гибкий, с цепким взглядом охотника. На нем была потертая, видавшая виды меховая безрукавка, а за спиной висел простой, но смертоносный лук из ясеня. Из-под плаща выглядывала рукоять длинного охотничьего ножа.
— Торгильс? — удивился я, с трудом узнавая его в полумраке.
Это был тот самый охотник, чью жену я когда-то спас от верной и мучительной смерти, рискнув навлечь на себя гнев и Бьёрна, и Сигурда. Он жил на спорных, ничейных, диких землях между владениями Альфборга и Гранборга. Человек чести, слова и долга.
— Конунг Рюрик! — Торгильс слегка поклонился. — Рад видеть вас на ногах. Вернее, пока еще не совсем на ногах, но… живого и с открытыми глазами. Это уже многое.
Его тон, его сдержанная поза, сам факт его появления здесь, в Буянборге, в такой, мягко говоря, непростой момент — все это кричало об одной-единственной вещи. О беде. О большой, серьезной и неотложной беде.
Легкая, счастливая улыбка сошла с моего лица. Недоброе предчувствие сжало мой желудок в тугой комок.
— Не надо кланяться, Торгильс. Ты мой друг и союзник, а не вассал. Здесь не нужны церемонии, — сказал я, хотя каждое слово давалось мне с усилием. — Что случилось? — спросил я, хотя ответ уже начинал вырисовываться в моей голове.
Охотник поднял на меня свой серьезный взгляд и снова опустил глаза в пол. Он переступил с ноги на ногу, нервно потер ладонью переносицу.
— Я пришел с недоброй вестью, конунг. Самой что ни на есть недоброй. Из тех, после которых сны становятся черными, а еда — безвкусной.
Он сделал паузу, собираясь с мыслями.
— Торгнир. Сын Ульрика Старого. Тот, что сверг своего отца и заточил его в темнице. Змея, что носит корону. Он собрал все свое войско. Всех, кого смог наскрести по сусекам Альфборга и прилегающих земель. Всех наемников, всех головорезов, всех, кого прельстили золотом и обещаниями добычи. И двинулся в поход по суше.
Я, конечно, знал, что это произойдет, но не думал, что это случится так скоро.
— Не удивлен. — тихо сказал я.
— Он идет сюда, — Торгильс шмыгнул носом. — В Буянборг. Он идет на вас, Рюрик. Прямо сейчас. Но по пути… по пути, я
