Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

– Отчего ты ко мне потянулась? Не к другому кому?

Она безмятежно улыбнулась.

– Пожалела. Калек всегда жалко. А ты не телом, душой искалеченный. О добре не помнишь. – Светла ласково погладила наузника по заросшей щеке и улыбнулась. – Я ведь помочь могу. Оттого и тянет к тебе, что в помощи ты острее других нуждаешься. Радость дней мимо проходит, а ты её не видишь, не чувствуешь. И другим бытие отравляешь, и сам жить не умеешь.

Колдун криво ухмыльнулся.

– А ты будто научить можешь.

Девушка в ответ грустно покачала головой.

– Не я. Боль тебя научит. Жизнь тем сильнее бьёт, чем сильнее ей противишься. Аты не противься, хороший мой. Нет-нет да вспомни дуру-то…

В этот миг треклятая телега подскочила на кочке, скаженная испуганно охнула, моргнула, и взгляд переливчатых очей сызнова стал дурковатым.

– Ой, ой, родненький, тряхнуло-то как! – закудахтала девка. – Не ушибся?

Донатос покачал головой. Говорить сызнова расхотелось.

* * *

На постой остановились, едва стали сгущаться сумерки. Телеги расставили кру́гом, чтобы было не видно, что творится внутри. Развели костры. Один нарочно сложили так, чтобы дым сносило в чащу, мешая глядеть и отбивая запахи.

Вой, ехавшие в крытых телегах, спешно поменялись местами со спутниками и теперь вовсю окатывались водой, смывая дорожные пот и пыль.

Клесх ушёл чертить обережный круг. А Лесана подсела к костру, где Бьерга помешивала длинной ложкой кашу в котле.

– Ты что такая невесёлая? – заметив её, спросила наузница.

– А чему веселиться? – вопросом на вопрос ответила Лесана.

На сердце у неё было тяжело.

Тамир ничком лежал в телеге и ни с кем не разговаривал.

Едва остановились на постой, к нему забралась Светла и взялась ворковать, перебирая обережнику волосы. Прогонять скаженную не стали.

Наконец каша сготовилась. Лесана отправилась за колдуном и за прилипшей к нему дурочкой. На диво Тамир спал. А скаженная сидела, ласково пропуская между пальцами полуседые пряди, и шептала:

– Измаялся… истомился… горе горькое… пройдёт всё… – Заслышав шаги, Светла оглянулась и сказала тихо: – Не буди его. Пусть выспится. Насилу укачала.

Это прозвучало глупо. Но Лесана всё-таки решила послушаться.

Помогла Светле выбраться из возка, а та вдруг прижалась к обережнице и прошептала:

– Кру́гом ходят… злющие такие… страшно…

– Не бойся, – успокоила её Лесана. – Не тронут.

Дурочка пытливо заглянула собеседнице в глаза и сказала:

– Тронут, зорька ясная. Эти тронут. И не подавятся.

* * *

Стая мчалась вперёд. Тянулась через чашу. Оборотни не принимали человечьего обличья, неслись во всю звериную прыть. Кровососы шли опричь волков, но и не отставали. От их заплечников за версту воняло луком. Противно! Но волки терпели.

Чуть свет остановились на привал. Серый отправил вперёд троих волков из ближней стаи, чтобы оглядели лес и подкормились, чем придётся.

Зван со своими устроился поесть. Вяленая дичина, лук. Эх, и воняло! Волки чихали. Кровососы посмеивались.

Серый приказалЛюту держаться ближе к Звановьш. Приглядывать. Вот Лют и приглядывал: перекинулся, чтобы поесть с ними мяса.

Ещё в Переходах, когда Серый ослабил надзор, Лют сходил к кровососам.

– Кто из твоих Маре помог? – спросил он тогда Звана.

Тот усмехнулся.

– С чего взял?

– Запах, – ответил Лют. – Серый так и не учуял, кто с ней был. Значит, не волк.

Зван подавил улыбку.

– А вожак твой не понял.

Оборотень пожал плечами.

– Понял, небось. Оттого и велел за вами глядеть. Так кто?

Лют понимал: Зван мог промолчать. Но они были знакомы с той самой ночи, когда Серый привёл стаю в пещеры. И вожак кровососов не единожды мог убедиться, что ни Лют, ни его стая не славились бессмысленной кровожадностью.

Лют понимал, что оборотни в Переходах лишь гости, и старался жить в ладу с хозяевами и по возможности помогать. Однажды он даже предложил охотиться вместе. Зван сперва не понял, о какой охоте речь, а когда дошёл, долго хохотал. И Лют вместе с ним.

Кровососам нужна была дичь. Но звери чуяли ходящих и хоронились в чаще. Вот Лют и предложил помощь: его стае нравилось снимать с лёжек и гонять кабанов, оленей и лосей. А кровососам это во многом облегчило жизнь, обеспечив стаю мясом.

Другой раз Лют рассказал, в какую весь Серый поведёт на охоту ближнюю стаю. Волкам нужны только плоть и кровь. А кровососам – утварь, ткани и прочее добро, которое мертвецам без надобности.

Видать, потому Зван и не отказал в помощи Маре, пришедшей к нему с полумёртвым охотником на загривке. Потому и нынче не промолчал: рассказал, как Дивен, скрывая следы, помог бедовой девке протащить пленника сперва путаными подземными тропами Переходов, а потом через Горячий Ключ.

Ныне Лют кожей ощущал задумчивый взгляд Звана. Оборотень понимал, что вожак кровососов принимает какое-то решение, но расспрашивать не стал. Захочет – скажет. Так и вышло.

Когда доели, Зван негромко молвил:

– Лют, ты это… Ежели там жарко придётся, не вздумай назад бежать.

Оборотень поглядел на него внимательно. В голубых глазах промелькнуло насмешливое понимание. Он ничего не сказал. Просто кивнул.

До старой гати оставалась ночь пути.

* * *

Тамир проснулся зябким утром. Его заботливо укрыли войлоком и подложили под голову свёрнутую свиту. Но шея всё одно затекла.

Заря ещё только занималась. Между деревьев висел туман. Колдун потёр руками лицо и сел. Привычным движением дёрнул ворот рубахи, вытянул из-за пояса нож. Подновил резу. Внутри билось и кричало чужое безумие. Сознание двоилось, изматывало душу тоской и ожиданием. Нутро будто бы мелко-мелко дрожало от напряжения.

Тамир понимал: и тоска, и ожидание – не его. Но уже не помнил, чьи. Он давно не мог отделить себя от чужака, завладевшего его телом, памятью и разумом.

Рассудок мутился. Сердце стискивали не то страх, не то предвкушение. Реза под рубахой вспыхивала болью. Эта боль, такая живая, такая острая, смешивалась с тоской, отчаянием и страхом. Страхом открыть глаза ине помнить ни самого себя, ни прежнюю жизнь.

Зияющей чёрной дырой была его душа. И в эту бездонную пропасть без следа канули все до единого воспоминания. Иногда что-то будто бы пыталось воззвать из темноты, достучаться в сердце. Но как обережник ни силился уразуметь, постигнуть… Впусте. Темнота оставалась темнотой, а боль – болью.

Он нёс в себе эту боль и чувствовал себя сосудом, наполненным до краёв, или рекой в половодье, готовой выйти из берегов. Рекой, да. Тогда ведь тоже случилось половодье. И его несло, качало на волнах…

Тамир закрыл лицо ладонями. Хранители! Прекратите эту муку! Каждый новый день отхватывал от души кусок, который сжирала сидящая