Золотая лихорадка. Урал. 19 век - Ник Тарасов
Он махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.
Я вышел из конторы, и холодный уральский воздух показался мне сладким. Я сделал это. Я зацепился. Я получил крышу над головой, отличную от общего барака, и, что самое главное, — доступ к информации. Я стал «человеком приказчика». Ненавидимая, но выгодная позиция.
Я шел по грязным улицам поселка уже не как чужак, а как наблюдатель. И видел теперь все иначе. Он был не просто скопищем людей. Это был кипящий котел, в котором варились жадность, отчаяние, страх и надежда. И я, человек из будущего, видел то, чего не видели они.
Я видел чудовищную неэффективность их труда. Они работали, как каторжные, надрывая спины, но их примитивные лотки упускали, наверное, половину мелкого золота, которое просто уходило с водой и пустой породой. Отвалы, которые они считали отработанными, для меня были нетронутым месторождением. Мозг тут же подкинул картинку из учебника: шлюз. Простая наклонная доска с поперечными планками и сукном. Элементарное устройство, которое могло бы увеличить добычу в разы.
Но для этого нужны были не только доски и сукно. Для этого нужны были люди. Надежные. Те, кто не побежит к приказчику с доносом и не попытается всадить нож в спину за лишний золотник.
И я начал искать.
Моя новая «должность» давала мне свободу передвижения. Днем я, как и все, таскал породу, входя в доверие к простым работягам, слушая их разговоры. А вечерами я не сидел в людской. Я шел в «Медвежий уголъ». Но я не пил. Я садился в самый темный угол, брал кружку кислого кваса и превращался в слух.
Кабак был исповедальней этого поселения. Здесь, развязав языки дешевой брагой, люди выбалтывали все: кто сколько намыл, кто с кем в ссоре, кто о чем мечтает и кого ненавидит. Я составлял в уме карту человеческих душ этого места.
И вскоре я нашел первую фигуру для своей будущей «артели».
Он сидел всегда за одним и тем же столом, один. Высокий, широкоплечий, с прямой, как палка, спиной, которую не согнула даже работа на прииске. Лицо обветренное, с глубокими морщинами у глаз, но сами глаза — светло-серые, холодные, внимательные. Он почти не пил, лишь изредка пригубливая из кружки, и никогда не ввязывался в пьяные споры. Но я видел, как однажды к нему полез подвыпивший здоровяк, и как этот молчун, не вставая из-за стола, одним коротким, четким движением уложил его на грязный пол. Это было движение профессионала. Солдата.
Я начал наводить о нем справки. Звали его Игнат. Фамилии никто не знал. Унтер-офицер, отслуживший двадцать лет в пехоте. Был под Бородино, брал Париж. Вся грудь, как говорили, в георгиевских крестах за храбрость. Но после службы оказался никому не нужен. Скитался, пока не прибился сюда, на прииски. Он был презираем остальными за свою «выправку» и молчаливость, но его боялись и уважали. Он был один против всех. Как и я.
Второй нашелся сам. Однажды вечером Арсений Семёнович подозвал меня.
— Воронов, найди мне этого пьянчугу, Степана. Опять где-то нажрался, а мне ведомость срочно составить надо.
Степан был местным писарем. Мелкий чиновник, спившийся и сосланный сюда за какую-то провинность. Я нашел его под столом в кабаке. Он был грязен, вонюч, и от него несло перегаром за версту. Но когда я притащил его в контору и усадил за стол, произошло чудо. Его трясущиеся руки взяли перо, и на бумаге начали появляться строки. Ровные, каллиграфические, без единой помарки. Этот человек мог быть в невменяемом состоянии, но его навык был отточен до автоматизма. Он мог составить любой документ, любую челобитную, любую расписку. В мире, где большинство едва могло поставить крестик вместо подписи, это было мощнейшее оружие. Я смотрел на него и видел не пьяницу, а ключ к бюрократической машине этой эпохи.
Третьих я заметил не в кабаке. На небольшой площади у ворот, где шла торговля, они всегда стояли особняком. Семья. Муж, жена, сын по всей видимости и внучка, судя по возрасту. Борода у мужика окладистая, нестриженая, одежда темная, домотканая. Женщина в платке, надвинутом на самые глаза. Они не кричали, зазывая покупателей. Они просто стояли у своего воза, на котором были разложены пучки сушеных трав, коренья, березовые туески с медом и грибами. Старообрядцы.
К ним подходили редко, с опаской. Но те, кто подходил, знали, что делают. Дедок, мучившийся кашлем, брал у них грудной сбор. Старатель, порезавший ногу, покупал какую-то мазь. Они знали лес лучше, чем кто-либо другой. Они знали все тропы, все броды, все тайные места. Их предки бежали на Урал от гонений еще при Петре, и за сотни лет эта земля стала их домом. Они были воплощенной картой этой местности. Незаменимые проводники и знатоки природы.
Игнат — сила и порядок. Степан — закон и буква. Старообрядцы — знание и пути.
Я выбрал своих союзников. Оставалось самое сложное: убедить их пойти за мной.
Первым я решил говорить с Игнатом.
Но к такому человеку нельзя было подойти с наскока. На два дня я превратился в его тень. Я наблюдал за ним на промывке. Он работал не быстрее других, но в его движениях не было ни одного лишнего. Каждый удар кайла был точен, каждая бадья с породой поднята и отнесена с точной экономией сил. Он не тратил энергию на ругань или перекуры. Он просто работал, как хорошо настроенный механизм.
Вечерами в «Медвежьем угле» он вел себя так же. Садился за один и тот же стол в углу, откуда просматривался весь зал. Не сутулился, как остальные, а сидел прямо, положив на стол большие, покрытые шрамами руки. Он не пил, а скорее дегустировал брагу, делая один-два глотка за час. Его холодные серые глаза не блуждали, а методично сканировали помещение. Он не искал неприятностей, но был готов к ним в любую секунду. Все его существо кричало о дисциплине — той, что въедается в кости за двадцать пять лет солдатской службы.
Я узнал его историю подробнее обрывками фраз, подслушанных в кабаке. Унтер-офицер Игнат, герой войны, кавалер нескольких
