В гнезде "Пересмешника" - Артём Март

Несколько мгновений мы буравили друг друга взглядом. Потом Суворов наконец отвернулся. Пробурчал:

— Устраивает.

— Ну и отлично, — примостился я у стены в такой позе, будто бы все еще связан по рукам и ногам.

Вдруг за пределами нашей пещеры я услышал голоса. Душманы о чем-то болтали. Сначала казалось, что это часовые разговаривают между собой. Но потом я понял, что голосов больше двух.

— Сменяются… — констатировал Чесноков.

Мы все затихли. Душманы, а их оказалось четверо, появились в поле зрения, стоя у решетки. Разговаривая между собой, они принялись поглядывать внутрь, прямо на нас.

Все мы замолчали, делая вид, что спокойненько себе сидим связанные.

Душманы, тем временем, казалось, даже и не собирались расходиться. Один из них остался у решетки. Другие исчезли где-то за стеной. И все же все четверо продолжали о чем-то болтать.

— Что-то они в этот раз долго… — выдохнул мехвод, украдкой наблюдая за духами.

— Пока ждем, — сказал я. — Двоих я еще сдюжу. Четверых, да еще вооруженных — точно нет.

— Двоих? — удивился Чесноков, — да у них же автоматы…

— Ты нашего Саню Селихова не знаешь, — рассмеялся Бычка, — а я знаю! Мы с ним в подземных туннелях вдвоем против пятнадцати стояли! И выстояли!

Бычка произнес эти слова даже как-то радостно, с гордостью, но потом вдруг замялся и погрустнел. Замолчал.

Мехвод явно это заметил. Да только ничего не сказал затихшему Бычке.

— Значит, будешь действовать на удачу, — вместо этого с грустной улыбкой сообщил мне Чесноков.

— Терять нам, кроме жизни, больше нечего, — сказал я и тоже улыбнулся ему в ответ.

— И то верно. Но может… Может, будет вернее, если кто еще тебе поможет?

Я покачал головой.

— Нужно сделать все точно. Извиняйте, братцы, но вы будете мешаться. Да и если кого-то еще освобождать, это может привлечь внимание.

Мехвод молча покивал мне.

Потом мы все затихли. Но недолго пришлось нам слушать нервирующий звук капающей воды и гулкую, прерываемую только негромкими разговорами душманов тишину.

— А то, что ты сказал тому упырю-проповеднику, — вдруг спросил у меня Женя Суворов. — Это что? Действительно ты так думаешь?

— Это ты о чем? — не понял я, краем глаза поглядывая за душманами.

— Ну… Ну тогда, когда он с тобой говорил. Ты рассказывал и про Брест, и про Ленинград. И про то, что стоять было до конца.

— Ну, помню, — сказал я и оглянулся на духов, когда у них за решеткой началось какое-то шевеление.

— Ты как мой дед говорил, — сказал Суворов и поджал губы, опустив взгляд. — Он… помню, когда живой был, тоже часто рассказывал про тягости войны. Иногда с улыбкой, иногда серьезный делался. И взгляд у него тогда становился какой-то… Какой-то…

— Глубокий. Отстраненный, — догадался я.

— Ну… — Суворов вздохнул. — Можно и так сказать.

Чесноков, удивленный тем, что Женя Суворов вдруг первым заговорил со мной, внимательно и с нескрываемым интересом уставился на парня.

Бычка, казалось, не выказывал никакого интереса к нашему разговору. Он сидел тихо и иногда шевелился, стараясь поудобнее устроить затекшие ноги и руки.

Смыкало и вовсе, казалось, спал. Ну а скорее всего — просто лежал, прикрыв глаза.

— Тогда малой был, — продолжал Суворов. — А сейчас, когда сам на войну попал, все чаще его рассказы вспоминаю.

Боец сглотнул. Облизал сухие губы.

— Как-то помню, был вечер. На улице нашей гроза летняя. Бушует там, сил нет никаких. Аж свет отключили. Папа с маманей на кухне, при свечке сидят. А мы с сестрой и дедом в зале. Дед тогда много разных историй нам рассказывал, какие с ним приключались на войне. Он же, — Суворов хмыкнул. — Без глаза вернулся. С повязкой, как у пирата. А потом с протезом стеклянным ходил. К старости — только на праздники его вставлял. А так всегда щурился, потому что сестренка моя, Катя, пугалась его пустой глазницы.

Лицо Суворова сделалось вдруг мечтательным. Кажется, перед его глазами появилось лицо деда-фронтовика.

— Помню… Он мне тогда говорил, что иного у них и не оставалось, как стоять. Но на войне люди бывают разные… Кто-то стоял, потому что по-другому не мог. А кто-то, потому что перед сослуживцами стыдно.

— Нынче точно так же, — вдруг подал голос Бычка. — Вон, никто в жизни от Волкова такого поступка не ожидал. А он на тебе — всех нас спас. Пусть теперь покоится с миром… Кончилась его война.

— А что он сделал, Волков?

— Дима? — спросил я как бы сам у себя. — Оттянул огонь на себя и накрыл сначала миномет, а потом и пулемет. Но сам скончался от ран.

Суворов поджал губы и покивал.

— Карьерист он был заядлый. Но в нужный момент повел себя как настоящий герой, — проговорил я.

— И как ты думаешь? — помолчав немного, спросил Женя, — это он, потому что сам такой оказался? Смелый и отчаянный. Или может быть, потому что стыдно ему было оставаться в стороне, когда товарищи в беде?

— Сам, — сказал я решительно. — Мы с ним уже бывали в передрягах. Пусть на службе он был той еще занозой в мягком месте, но если бой — можно было на него положиться. Это я сам видел.

Суворов вздохнул.

Раздался громкий смех одного из душманов. Все обратили на это внимание. Казалось, у караула завязался какой-то веселый разговор, который те и не спешили прекращать. Это обстоятельство меня немного нервировало. Все же в любой момент мог вернуться проповедник.

— Достали уже эти сукины дети, — нахохлился Бычка. — Все сиськи мнут да мнут.

— Я слыхал, как ты говорил с тем проповедником, — снова заговорил Суворов. — Смело говорил. Видимо, ты из тех, кто, чтоб не отступать, чтобы не сдаваться, силу где-то внутри себя находит. Не то, что я…

Я вопросительно приподнял бровь.

— Сейчас не лучшее время, чтобы себя винить, — сказал я.

— Я, кажется, винить себя до конца дней буду. Благо… — Он кивнул на решетку, — мне, кажись, не так и долго осталось.

— Ты говоришь о том, что произошло с твоим другом, когда проповедник