По прозвищу Святой. Книга третья - Алексей Анатольевич Евтушенко

Как бы то ни было, он жив и на свободе. А значит, ничего ещё не потеряно.

Заяц оказался упитанный, жирненький. Максим насадил тушку на свежесрезанную толстую ветку и хорошенько зажарил, поворачивая над огнём. Ещё бы соли, и совсем хорошо.

Ага, а также ломоть свежеиспеченного хлеба и чарку водки. Лучше две. Ешь, давай.

Он и сам не заметил, как съел всего зайца. Только что был, и вот уже нет. Одни косточки. Даже вкуса почти не почувствовал. Хорошо иметь крепкие здоровые зубы, хе-хе. И такой же желудок. В котором теперь тепло и сытно, и тепло это быстро распространяется по всему телу. Тепло и энергия. Много. Теперь хватит, чтобы дойти до лагеря и ещё останется. Эх, хорошо.

Он загасил костёр, помыл руки снегом, вытер их о масхалат, встал на лыжи и побежал на северо-запад.

[1] Строчка из песни Владимира Высоцкого.

[2] Еда (нем.)

Глава двадцать вторая

Лагерь оказался оставлен, как это и должно было быть. Однако следов немцев Максим не обнаружил. То ли не успели, то ли пока не прознали.

Зато в тайнике, оборудованном в стене землянки, нашлось искомое.

Две банки тушёнки, десяток сухарей, завёрнутых в промасленную бумагу, килограммовый пакет с гречневой крупой, пачка чая, соль в пустом спичечном коробке, спички и даже плитка шоколада из НЗ. Здесь же лежало две картонные коробки с винтовочными патронами — по четыре обоймы в каждой. Итого: сорок патронов. Значит, с теми шестью, что в магазине, сорок шесть. Можно жить.

Так же имелась жестяная коробка с принадлежностями для чистки оружия и пустой вещмешок.

Огня Максим разжигать не стал. Почистил винтовку, убрал один патрон из магазина и добавил пять из новой обоймы, чтобы магазин был полон.

Собрал вещмешок, уничтожил малейшие следы своего пребывания, встал на лыжи и скрылся в лесу. Ему предстояло пройти по снегу около двадцати километров.

К санному тракту, соединявшему три небольшие деревни: Большое Любилово, Малое Любилово, Подолешье и село покрупнее — Новая Слобода, он вышел к обеду. Сразу за трактом протекала река Протва, ныне замёрзшая, и начинался густой и обширный лес.

В этом лесу, в заранее определённом месте, Ян Кос и Ровшан Каримов и должны были разбить лагерь.

Тракт пересекал язык леса шириной не менее километра, который затем расширялся и обрывался уже на правом берегу Протвы.

Максим намеревался пересечь тракт, затем незаметно перебраться по льду на левый берег и скрыться в лесу.

Однако ему помешали.

Сначала он услышал звяканье колокольчика, затем скрип полозьев и лошадиное фырканье, а затем женский крик-причитание:

— Ироды! Ироды проклятые! Хоть лошадь верните. Каштанку мою! Хоть что-нибудь… Последнее забрали, ироды! Креста на вас нет! Чем я деток кормить буду!

Оглядевшись по сторонам, Максим заметил удобный бурелом сразу из трёх, поваленных ветром и засыпанный снегом деревьев и нырнул под его защиту.

Спрятался, снял лыжи и винтовку, приник к естественной смотровой щели между стволами.

Из-за поворота показалась невысокая коренастая гнедая лошадка. Лошадка тащила гружёные сани. В санях, нахохлившись, сидели двое немецких солдат. Один правил лошадью. Второй, с винтовкой на коленях, сидел сбоку, свесив ноги с саней, и курил сигарету.

За лошадкой бежала простоволосая женщина средних лет в какой-то старой вылезшей шубе нараспашку, вязаной кофте, чёрной суконной юбке и валенках.

За женщиной, отставая от неё на пару десятков метров, бежала девочка лет шести в коричневатом пальтишке, валенках с головой, неумело замотанной в пуховый платок.

— Баба! — кричала девочка. — Баба, вернись!

«Да что ж такое, — подумал Максим. — Сплошные бабушки и прабабушки. Ни одного деда. Не говоря уже про отцов и матерей».

Лошадка, потряхивая гривой и звеня колокольчиком, шла не слишком быстро, и женщина за ней поспевала. Пока поспевала.

В мешках, гружёных на сани, шевелилась какая-то живность, раздавалось кудахтатье и повизгивание.

Куры и поросёнок, определил Максим. Всё ясно. Продовольственная команда. Ограбили окрестные деревеньки, теперь везут добычу к себе. Возможно, в Новую слободу. Если там, конечно, есть гарнизон. Ну, или ещё куда-нибудь. Вот и пусть везут, ему сейчас вмешиваться в эту ситуацию не резон. Женщину жалко, несомненно, но как-нибудь выживет. Недолго до прихода наших осталось.

— Ироды!!! — женщина неожиданно прибавила ходу, догнала сани, вцепилась в них. — Отдайте лошадку, поросёнка отдайте! Каштанка, Каштанка, тпру-у!

Немец натянул вожжи.

Лошадка остановилась.

— Sie hat michsatt, Gotthard [1], — услышал Максим.

— Was schlagen Sievor? [2] — отозвался второй — тот, который курил.

— Töte sie[3], — приказал немец-возница.

— Почему я? — спросил курильщик. Разумеется, по-немецки.

— Потому что я старший.

— Уно, давай я ей просто прикладом в лоб дам? Она упадёт и отстанет. Вместе с ребёнком.

— Тебе жалко эту русскую бабу?

— Я католик, Уно. Одно дело убивать русских солдат, большевиков и жидов и совсем другое — женщин и детей.

— Наш фюрер не одобряет католиков.

— Это ты как лютеранин говоришь.

— Это я говорю, как истинный ариец. Нация выше религии.

— Между прочим, наш фюрер тоже католик. Это факт. Он в католической семье воспитывался.

Пауза.

— Дурак ты, Готтхард, — наконец, сказал лютеранин и ариец Уно. — Дурак и слюнтяй. Так и проходишь всю войну в простых стрелках. Подержи вожжи.

Готтхард бросил сигарету, пересел, взял вожжи.

Уно, поднялся в санях, снял с плеча винтовку, передёрнул затвор, прицелился в женщину:

— Zurück, oder ich schieße! [4]

Девочка добежала до саней, вцепилась в шубу женщины.

— Баба, баба, пойдём домой! Пойдём домой, баба! — она плакала и кричала.

— Не уйду! — глаза