Да не судимы будете - Игорь Черемис

— Не знаю, — честно признал я. — По документам — был, но большинство его участников реабилитированы в пятидесятых.

— Да, стараниями Никитки, — кивнул он. — Этот много дров наломал, но он это умел — вроде и дело нужное делает, а выходит так, что лучше бы и не брался. Жуков тогда испугался и переметнулся, обещал поддержку, но на заседании поменял своё мнение. Сейчас жалеет, наверное, но его хотя бы из партии не турнули.

Я молча кивнул. История с провалом попытки снятия Хрущева в 1957-м была, наверное, любопытной с точки зрения истории, но меня эти внутрипартийные разборки не столь давнего времени интересовали мало. Правда, у Молотова эта рана явно не зажила, и он думал о тех события снова и снова, заново переживая их.

— Но речь не о нем, хотя как раз его реабилитация и запутала всё. Берия хотел разбираться по каждому случаю, чтобы не судить всех скопом, но ему быстро надоела говорильня в Политбюро… Георгий тогда испугался — и метнулся к Никите. Не будь этого, всё могло быть сделано по уму. Отделили бы агнцев от козлищ, как в Библии, и каждому воздалось. Может, тебе сейчас и не нужно было бы с младшим Якиром разбираться. Хотя как раз его отец, думаю, ни в чем виноват не был, попал под общую гребенку, дружил не с тем, с кем надо, говорил с теми, с кем говорить не стоило. Вот как ты сейчас. Понимаешь?

— Мне разрешили поговорить с вами, Вячеслав Михайлович, — с легким нажимом сказал я.

— Хочешь сказать, что ты не сам придумал прийти ко мне? — чуть напрягся он.

Я глубоко вздохнул — и решился.

— Не сам… С февраля я был в длительной командировке в Сумах, и там мне довелось встретиться с Владимиром Ефимовичем Семичастным, бывшим…

— Я знаю, кто это, — прервал меня Молотов. — Такой же… Это он тебя послал?

— Посоветовал, — поправил я. — У нас с ним зашел разговор о том, какие города можно считать советскими. Москва, Ленинград, Баку… А Киев он отказался считать советским. У меня своего мнения не было, я в Киеве давно не был, но в Сумах насмотрелся и наслушался разного, в том числе и разговоров о том, как хорошо могла бы зажить Украина, если бы вышла из состава СССР. Если и в Киеве то же самое, то да, Владимир Ефимович прав. А у вас он советовал спросить, как сделать Киев советским.

Молотов промолчал, подошел к капустным грядкам, наклонился, тронул один кочан, другой.

— И ты рассказал об этом разговоре тем, у кого просил разрешения на встречу со мной? — как-то глухо спросил Молотов.

— Нет, о нем знаем только мы двое… знали. Теперь ещё и вы, Вячеслав Михайлович.

Он кивнул и снова дотронулся до капусты.

— Ты же понимаешь, что на бегу на такие вопросы не отвечают?

— Понимаю, — сказал я. — Готов приехать ещё раз, но придется снова говорить о репрессиях тридцатых. Если вы не против…

Он резко для своего возраста поднялся и повернулся ко мне.

— Опасную игру ты затеял, майор Виктор, — с железом в голосе произнес Молотов. — Если твои узнают, то забудут обо всех своих принципах. Закончишь жизнь в расстрельном подвале на вашей Лубянке… Ты же в центральном аппарате служишь?

— Теперь — да. Вчера приказ был.

— Вот-вот, поближе перевели, чтобы приглядывать? И ходить недалеко… был я в том коридорчике, где приговоры исполняли, неприветливое место. Не хотел бы я туда попасть.

— Я тоже не стремлюсь.

— Никто туда не стремится, — сказал он. — Против своей воли попадают. Когда начинают не в ту сторону смотреть и не с теми людьми общаться. Вот как ты сейчас. Зачем тебе эта Украина?

Этот вопрос застал меня врасплох, и я ответил банальностью — мол, без украинской части Россия не может быть полноценной страной. Но Молотова этот высокопарный парафраз ещё не сказанных слов видного русофоба Збигнева Бжезинского не убедил. [1]

— Чужими словами говоришь, майор Виктор, — неодобрительно покачал он головой. — Своей головой начинай думать. Дам одну подсказку: в «сталинских репрессиях» важно не второе слово, как думаешь ты и твои начальники. Измени подход. Подумай о человеке по фамилии Сталин.

Как ни странно, он согласился на следующую встречу, попросив прийти недели через три — ему нужно было лечь в больницу, чтобы провериться. Я пообещал быть как штык, причем один — Татьяну Молотов попросил больше в такую даль не таскать.

Мы вернулись к оставленным дамам, но Сарра Михайловна, лишь взглянув на Молотова, сказала ему, что он устал, и быстренько нас выпроводила.

* * *

Вряд ли я справился бы с отчетом об этом разговоре за день. Но добрые начальники — я находился в процессе перевода, поэтому Денисов как-то сговорился с Бобковым — выдали мне целую неделю на приведение личной жизни в порядок. Получился своеобразный медовый месяц длиной в семь дней, который я частично потратил на то, чтобы придумать, что писать, а что опустить, рассказывая о прошедшей беседе с Молотовым.

Основной проблемой стало то, что мы с ним ни о чем не сговаривались, а он вполне мог написать на меня кляузу: мол, злые гебешники совсем покоя не дают, угомоните Комитет и лично товарища Андропова. Эта жалоба в обязательном порядке попадет в Общий отдел ЦК КПСС, а Общий отдел ЦК — это очень серьезно и очень по-взрослому.

На первый взгляд, это была обычная канцелярия, которая есть в любом учреждении, но в приложении к ЦК КПСС даже что-то обычное превращается в нечто весьма влиятельное и монструзное. Создан был этот отдел в первые годы советской власти, когда секретариатом ЦК ведал Сталин, который ещё не стал всемогущим вождем СССР. Ну а потом Генсек старался держать на посту главы этого отдела доверенного человека — товарища Поскребышева, который одновременно был и его секретарем. После падения Поскребышева эту должность отдали некоему Малину — я помнил эту фамилию, знал, что он вроде был белорусом и в войну показал себя неплохим организатором, но не знал, почему потом «кукурузник» сохранил человека, которого приблизил