Да не судимы будете - Игорь Черемис

Мне хотелось прямо в лоб спросить его о том, как сделать Киев советским городом, но я понимал, что сейчас эту тему поднимать не имело смысла. Нужна хотя бы видимость контакта, а для этого мне надо было доказать этому старику, что Семичастный не зря направил меня к нему… Я не знал, сколько визитов потребуется для этого и был морально готов, что в какой-то момент Молотов просто скажет мне больше не приходить. Ну а в тот момент я просто озвучил то, чем обосновал Андропову необходимость визита на эту дачу в Жуковке.

— Старшие товарищи часто говорят мне, что я подхожу к опасной черте, где заканчивается социалистическая законность и начинаются сталинские репрессии, а я пытаюсь спорить, — пояснил я. — Конечно, я работаю в Комитете уже несколько лет, что-то уже понял сам, но что-то, надеюсь, сможете прояснить мне вы. Мне непонятно, почему в тридцать седьмом году перешли к смертным казням? До этого расстрелы были исключением, чаще давали несколько лет лагерей или ссылок, но в том году от этой практики разом отказались. Можете сказать, почему так?

Молотов ответил не сразу. Он долго смотрел на меня, шевелил губами — и я почти уверился, что он откажет. Но я ошибся.

— Интересные у тебя вопросы, майор Виктор, — сказал он. — Странно, что твои старшие товарищи не ответили тебе сами, им это сделать было бы проще… хотя, допускаю, что они пришли в Комитет гораздо позже тех событий. В КГБ вообще мало осталось тех, кто тогда служил, а тех, кто принимал решения, не осталось вовсе. Даже Берия, если бы его не отстранили в пятьдесят третьем, ничего бы не сказал, потому что пришел позже. Ещё и война…

Молотов замолчал, а я затаил дыхание, боясь спугнуть, и скосил глаза на Татьяну, удивившись, что та спокойно пьет чай, закусывает пряниками и никак не реагирует на то, что говорит человек, который когда-то был одним из первых лиц страны.

— Так что, наверное, ты был прав, когда решил прийти ко мне… — продолжил Молотов. — Нас немного осталось, но у всех разная память. Я помню хорошо. И отвечу тебе. Как могу, но отвечу. Всё просто, майор Виктор, мог бы сам до этого додуматься… Хотя, может быть, это очевидно для меня, но не для остальных. Поначалу в расстрелах не было нужды, считалось, что тюрьма или лагерь или ссылка должны перевоспитывать. Кто-то действительно перевоспитывался, но таких оказывалось немного… очень мало… статистику не знаю, но речь буквально о единицах. Остальные… остальные возвращались к прежним занятиям. Кого осудили за воровство — снова начинал воровать, кого посадили за убийство — убивать. Ну а те, кто шел против курса партии и страны — продолжал критиковать советскую власть. И когда начались массовые аресты, было решено, что шансов на исправление политическим больше давать не нужно, они их не используют. Там были определенные тонкости… не всех стреляли, — сказал он с плохо скрытым сожалением. — Кого-то всё-таки сажали, потом выпускали. Сын Якира из таких, кстати… Не знаю, в чем вы его решили обвинить сейчас, но ты должен был заметить, что он и не собирается раскаиваться, а наоборот — обвиняет во всем советскую власть.

Я кивнул.

— Думаю, человек, который провел в лагерях восемнадцать лет, имеет право ненавидеть… — сказал я. — Впрочем, следствию его чувства, скорее, на руку.

— Это хорошо, что вы научились работать с ними, — одобрительно сказал Молотов. — Второй раз страна не выдержит встряски, что ей устроил Ежов, поэтому твои начальники осторожничают. Начать легко, остановиться трудно — наверное, этому их учили их учителя. Но это скучные материи, а для меня — не лучшие годы моей жизни. Давайте поговорим о чем-то более приятном. Татьяна, а кого вы ждете?

Больше к теме репрессий Молотов не возвращался. Он с полчаса расспрашивал Татьяну о беременности и сроке родов, о театре на Таганке, о Любимове… Я тогда жалел, что отдал контрамарки полковнику Денисову — этот старик, наверное, уже засиделся на выселках, пусть и престижных. С другой стороны, ему сейчас за восемьдесят, в этом возрасте поход в театр — целое приключение, особенно если нет персональной машины.

И лишь через пару часов этой благостной беседы, когда я уже собирался закругляться и прощаться, он предложил показать мне огород, на котором собственноручно выращивает капусту. Я посмотрел на Татьяну, она кивнула — иди, конечно. Сарра Михайловна и вовсе не подала виду, что услышала что-то необычное.

Поэтому я встал, поправил пиджак и сказал, глядя бывшему министру прямо в глаза:

— Да, Вячеслав Михайлович, я бы посмотрел на ваши грядки

На заднем дворе дачи действительно оказался небольшой огород. Земли Молотову нарезали не так много — на вид было меньше десяти соток, половину из которых занимал сам дом и палисадник перед фасадом. Но на оставшихся квадратных метрах были две короткие грядки клубники, небольшой кусок пашни неизвестного назначения, клочки земли с картошкой и помидорами, малина с крыжовником вдоль ограды, огуречная теплица — и четыре ряда уже налившихся кочанов капусты.

Я вспомнил историческую байку об одном римском императоре, которого призвали стать диктатором — тот тоже занимался выращиванием капусты и вернулся к этому занятию после того, как угроза Риму миновала. Молотов, скорее всего, читал те же самые книжки, что и я, так что про Диоклетиана как минимум слышал. Я подозревал, что он надеется на подобную участь и мечтает, как его призовут снова служить родине в тяжелую годину. Интересно, услышат кремлевские старцы одинокий голос какого-то сотрудника КГБ, который попросит их всё же вернуть Молотова в партию? Или же они просто удивятся, что такое возможно в наш просвещенный век?

— Хорошая уродилась, — сказал я лишь для того, чтобы что-то сказать.

В капусте я разбирался примерно так, как и в королях — то есть никак. Память Орехова тоже не помогала, потому что капусту он только ел.

— Не особо, — проворчал Молотов. — В этом году опоздали с посевом, надеялись, что жара закончится, а она до сих пор продолжается. Но больше, наверное, и не вырастет, придется женщинам сказать, чтобы убирали. Так вот, майор Виктор… Сталинские репрессии явление не такое простое, чтобы их двумя словами описать. Вот скажи мне, был ли тот заговор