Да не судимы будете - Игорь Черемис

Мне было нетрудно.

— В тридцать седьмом, который и имеют в виду, когда говорят о «Большом терроре», было много расстрелов. Много больше, чем до этого… в двадцатые и начале тридцатых, такое чувство, старались не стрелять осужденных, а перевоспитывать. Почему так поменялась политика?

Маленков немного помолчал.

— Я в те годы возглавлял в ЦК отдел руководящих партийных органов… на практике это означало всё, что связано с кадровой политикой, не только партии, но и всего народного хозяйства. Вячеслав и не мог много сказать, через Политбюро проходили совсем немногие списки тех, кого следовало… репрессировать. А мне был хорошо виден масштаб происходящего. Ещё и поездки по стране летом того года… иногда через несколько недель приходилось искать замену тому руководителю, с которым я недавно общался. Это очень тяжело, в первую очередь — морально. Вы понимаете?

Я молча кивнул.

— Думаю, вы понимаете, но не до конца, — Маленков сделал из моего молчания какие-то выводы. — Из Кремля было видно не всё. Статистика… статистика — это такая штука, которая мгновенно не появляется. Кажется, и сейчас ещё не дошли до нужных технологий, хотя я слышал, что ещё несколько лет назад один академик из Киева хотел создать всесоюзную систему мгновенной передачи данных.

— Да, академик Глушков, — блеснул я эрудицией.

— Именно, — кивнул он. — Он с товарищем Косыгиным работал, у них был целый план, но затраты… мне рассказывали, что они потребовали на свою систему сто миллиардов рублей. Только вдумайтесь — сто миллиардов! Наши экономисты оценивали потери страны во время Великой Отечественной в пятьсот миллиардов. Разумеется, никто им такую астрономическую сумму не дал. Ну а у нас в тридцать седьмом даже задумок таких не было. Все цифры появлялись с опозданием… В процессе всё выглядело не так страшно, как в ретроспективе. Казалось, что там такого — в списках, которые проходили через Политбюро ЦК, было всего-то тридцать тысяч человек, в виновности которых сомнений не было… Вам не нравится эта цифра?

— Мне не нравится слово «всего-то», — невесело усмехнулся я. — А так — наверное, да, по сравнению с реальной картиной, которую мы знаем сейчас, эта цифра и впрямь выглядит… не слишком серьезной.

— Да, пожалуй, несерьезной, — кивнул Маленков. — Только члены Политбюро забывали… пусть будет — забывали… что за каждой фамилией стоит ещё несколько человек. Жена, иногда ещё и бывшие жены, муж или мужья, сестры и братья, родители, дети… Знакомые, те, кто работал с ними вместе. Ежов… будь он проклят… подходил к делу с большой выдумкой. Я хорошо его знал, год был его заместителем, пока его не двинули на наркомат внутренних дел. Бюрократ до мозга костей, все процедуры задает так, чтобы всё происходило само собой, без его участия. Лаврентию потом пришлось долго трудиться, чтобы сломать этот конвейер…

Он снова замолчал, а я подумал, что Маленков оказался очень удачной кандидатурой для разговора о репрессиях. Ведь он был одним из тех, кто делал всё, чтобы вся система Советского государства не рухнула, когда из неё едва ли не одномоментно извлекли сотни тысяч человек, работавших на ключевых постах, и обеспечивал хоть какое-то подобие стабильности.

— А Ежов понимал, что он делает, проводя такую… политику? — осторожно спросил я.

— Ежов не рассуждал в таких категориях, — Маленков покачал головой. — Он получил задание — обеспечить чистку. Он придумал, как эту чистку провести с максимальной эффективностью. Он провел эту чистку. Когда его снимали, он искренне не понимал, что сделал не так. И, кажется, в Политбюро не нашлось никого, кто объяснил бы ему. Даже Хозяин не решился. Ситуация как с собакой, которая верно служила, но однажды её забыли привязать на ночь, она потравила всех кур — и когда хозяин начал бить её поленом, лишь скулила от боли, не понимая, за что её бьют. И не объяснишь ведь, что если бы она потравила ещё и уток с гусями или коз — хозяину впору вешаться, потому как скотина безответная. Вот и Ежов был такой… скотиной… безответной. Ему дали второй шанс, но он сломался. Начал крутить, на Хозяина наговаривать… Мозги бы были, засунул язык себе в задницу, до сих пор, наверное, жил, если бы в войну не сгинул. Вот как-то так. Ответил я на твой вопрос?

— Да, Георгий Максимилианович, — сказал я, слегка пришибленный его версией «Большого террора». — А как узнали, что Ежова нужно того… снимать?

— Так статистика хоть и медленно, но накапливалась. Расстреляли, допустим, первого секретаря обкома, его жену — в лагерь для жен, детей — в другой лагерь, для детей, двух братьев тоже по спискам, но областным, сестру — к жене. А в итоге — трое умерших, двое в лагерях, в учреждениях недокомплект, который должен закрывать отдел руководящих партийных органов. К декабрю понятно стало, что Ежов что-то не то делает. Не может численность контингента детских домов за полгода скакнуть в три раза. Сама по себе — не может! Ну а дальше понятно… Хозяин меня попросил доклады на пленумах ЦК сделать, но основную работу Лаврентий, конечно, провел. Тоже бюрократ, но правильной закалки. Хрущеву он очень не нравился, тот всё сделал, чтобы его закопать.

— А вам он тоже не нравился? — я не мог удержаться, помня слова Молотова.

— И мне не нравился, — как-то легко согласился Маленков. — Лаврентий тоже псом был, он при Хозяине должен жить, тогда всё хорошо. А сам по себе… думаю, если бы тогда его не укоротили, многие Ежова добрым словом вспомнили бы.

— Спасибо за откровенность, Георгий Максимилианович, — искренне поблагодарил я. — У меня ещё один вопрос есть… разрешения на него я, правда, не получал, но Владимир Ефимович Семичастный посоветовал спросить именно у вас.

На меня уставились два проницательных глаза.

— Очень любопытно, Виктор, — сказал он. — Спрашивайте.

— Как сделать Киев советским городом?

Еле заметная пауза — если бы я не следил за собеседником, то ничего бы и не увидел. А потом ответ, которого я не ожидал.

— Заменить население города на советских граждан, это же очевидно, — он даже усмехнулся. — А с чего возник этот вопрос?

* * *

Я рассказал про свои