Оторва. Книга шестая - Ортензия
— Представляешь, — шептала мне Люся, чтобы никто не мог подслушать, хотя из слушателей всего-то было несколько узбечек в другом конце палатки, — подходит ко мне одна бабушка, крестится и спрашивает: «А кем вы все приходитесь красному командиру? Вы все его родственники?» За кого нас приняли! Потому и глазели вон такими глазами, — и она постаралась изобразить.
Слабенько вышло. Гораздо больше они стали буквально через десять секунд, когда Гольдман явилась. Не ужинать, а лишь с целью спросить: «Бурундуковая перестанет быть злостной неплательщицей членских взносов или нет?» Закашлялась так, что едва не забрызгала упёртую комсомолку. Честно говоря, обалдела от такого вопроса и даже в какой-то момент подумала, что Ева состояла в тайной секте типа «вольных каменщиков», или о каких членских взносах могла идти речь? Возрастом не вышла официально оплачивать подобные хотелки.
— Какая гильдия каменщиков! — глаза у Гольдман сделались не меньше, чем у Люси. — Бурундуковая, если ты немедленно не заплатишь комсомольские взносы, я пойду к секретарю комсомольской организации слёта, и пусть он с тобой разговаривает.
Сделала несколько глотков из кружки горячего напитка и обожгла нёбо, и теперь уж точно выплеснула на Гольдман, которая не успела вовремя отскочить.
А нечего наклоняться к человеку, у которого полный рот, и задавать нездоровые вопросы! Вот и получила струю горячего чая, если его так можно было назвать, в лицо. Испуганно выпрямилась, взвизгнула и выскочила из палатки, по всей видимости, решив, что я это специально сделала.
Проводив взглядом активистку, я развернулась к Люсе. Ее лицо, обычно такое открытое и веселое, сейчас было слегка напряжено, словно она боялась сказать что-то не то.
— Мы что, за то, что находимся в комсомоле, ещё и деньги платим? — спросила я, чувствуя, как в голове начинает складываться какая-то странная картина.
Люся кивнула, и в ее глазах мелькнуло нечто похожее на смущение.
— Обалдеть! — я расплылась в улыбке, не совсем понимая, почему эта новость меня так позабавила. — А если не платишь, то что?
— За это могут исключить из комсомола, — прошептала подружка, словно выдавая какую-то государственную тайну.
— Ого! — я прищурилась, и улыбка моя стала более задумчивой. — Слушай, Люся, а где неработающие комсомольцы должны брать деньги, чтобы заплатить эти взносы? Или для комсомольцев существуют какие-нибудь левые подработки?
В голове моей завертелся настоящий калейдоскоп вопросов. Но в самом деле, какие к чёрту взносы от несовершеннолетних детей? От родителей? Тогда родители платят за комсомол отпрысков? А в неблагополучной семье? Или таких не было в СССР? Да быть такого не может! А дети-сироты? Или в детских домах не было комсомольцев? Неужели им тоже приходилось как-то добывать эти деньги?
— Родители дают, — пролепетала Люся, и я поняла, что она не видела в этом ничего странного, пока я не начала задавать вопросы. Это было так естественно, так само собой разумеющееся, что никто и не задумывался. Но для меня, с моим новым, ещё не до конца сформировавшимся пониманием мира, это было… удивительно. И немного грустно.
Остальные вопросы задавать не стала, чтобы подружка не подавилась ужином. Даже не спросила: сколько эти самые взносы по деньгам были, решив, что этот вопрос потом уточню, когда во рту у Люси ничего не будет. Но не успели мы доесть, как снова прискакала Гольдман и приволокла за собой уже знакомого лейтенанта, который, увидев меня, обрадованно произнёс:
— Вот ты где, Бурундуковая! А я с ног сбился тебя разыскивать. Где стенгазета? Мы же договорились. И что за вопросы у комсорга по поводу членских взносов? Ты что, их не платишь, в самом деле? Покажи комсомольский билет. У тебя совесть есть?
А где я могла быть во время ужина? Сбился он.
— Нет у меня совести, — сказала я, забрасывая очередную ложку каши в рот, — и нормально себя чувствую. У некоторых мозгов нет, — я кивнула на Гольдман, — но умудряются жить.
Но это заинтересовало. Достала книжицу, раскрыла, пролистала. Точно, была такая графа: ежемесячно 00.02. До мая месяца стояли прямоугольные штампики — оплачено. То есть за два месяца Бурундуковая задолжала четыре копейки? Что за бред?
Протянула комсомольский билет и усмехнулась:
— Товарищ лейтенант. Самый ответственный работник в отряде — комсорг. Вот, пожалуйста, к ней по поводу стенгазеты. А оплата взносов — всегда пожалуйста, только мне бы в ведомости расписаться и штампик поставить. И никаких проблем.
Мне не жалко было четырёх копеек, но здраво рассудила, что ни ведомости, ни, разумеется, печати у Гольдман отродясь не было. И как комсомольский организатор, заниматься газетой должна именно она.
Лейтенант уставился на Гольдман, и когда она стала лепетать, что с собой ничего нет, отмахнулся.
— Вот вернётесь в Кишинёв и будете разбираться. А сейчас пойдём со мной. Давай из отряда десять комсомольцев выдели. Там грузовик со скамейками привезли. Нужно разгрузить за дальними палатками. Сегодня в 21:00 фильм покажут. Не на земле же сидеть будете.
— Здорово, — сказала Люся, когда они ушли, — сегодня кино будет. Интересно, какое?
— Ты же спать хотела, — ответила я, допив чай, — передумала?
— Так фильм же? — не поняла подруга.
— И что? — я сделала удивлённые глаза, — это обязательная программа? Отмазаться нельзя?
— Зачем? Это же фильм!
Логично. И, как выяснилось, так считали все комсомольцы. Натёрли ноги, не натёрли, а дружно потянулись к импровизированному кинотеатру, который своим ноу-хау изумил только меня.
Оказалось, солдатики организовали, кроме всего прочего, футбольное поле. Врыли в землю деревянные столбы и положили сверху перекладины, сделав ворота. Повесили белое полотно и расставили длинные лавки. А фильм, вероятно, должен был крутить «Человек с бульвара Капуцинов». Во всяком случае,
