Товарищи ученые - Петр Алмазный
Мартынюк слушал меня, позабыв и о бутерброде и о кофе. Выслушав, хмыкнул.
— Любопытные вещи говорите, товарищ Скворцов… — протянул он.
— Замечали что-то похожее?
Завлаб вернулся к продуктам. Пригубил из чашки.
— Да. То, что он тип занятный — это точно.
— В каком смысле, Геннадий Кириллович?
Тот пожал плечами:
— Да черт его знает. Слушай, а ты, часом, не скрытый гуманитарий?
Он произнес это не то с иронией, не то всерьез.
Теперь пожал плечами я:
— Не думал об этом.
— Так подумай.
— Попробую.
Тут завлаб принялся за кофе с бутером основательно. И заговорил плотно, четко строя речь:
— Ты знаешь, я вот все-таки человек из сферы точных наук. Привык к жесткому строю мысли. Мне сложно эти туманные тонкости ловить. В потемках наших душ, — он усмехнулся. — Ты понимаешь, о чем я?
— Конечно.
— М-да. То есть, что-то мне чудится, и в этом есть истина, а вот поймать, тем более сформулировать я вряд ли смогу.
— Ну а все-таки? — осторожно поднажал я, понимая, что сильно давить в данном случае нельзя. Но его самого тема захватила, хоть от психологии он и далек. Я ощутил, как он увлекся. Начал формулировать образно:
— Ты знаешь, есть ведь люди, в которых чувствуется глубина. Такая Марианская впадина, что ого-го! Я не только Рыбина имею в виду, но и его тоже…
Я навострил уши с огромным интересом, но тут монолог прервался — и не чем иным, как явлением Константина Федорова.
Лабораторная дверь распахнулась — и предстал он собственной персоной. Сияя улыбкой, картинно вскинув руку в революционно-романтическом приветствии: сжатый кулак на уровне плеча.
— Салют, камарадос! — вскричал он и расхохотался, очень довольный столь эффектным появлением.
Я не заметил, чтобы наш завлаб сильно обрадовался визиту младшего коллеги. Да и слабо не обрадовался. Тем не менее, здравия пожелал:
— И вам не хворать. Какими судьбами?
— Пути Господни неисповедимы, Геннадий Кириллович! Так говорили наши предки. Отчасти заблуждались, конечно, но в чем-то были и правы.
Константин, похоже, давно выработал и усвоил светски-развязные повадки в стиле петербургской «золотой молодежи» минувших дней. Что проистекало, разумеется, все из той же моды: неумеренной романтизации царской России. Многим образованным юношам и девушкам она представлялась блестящим обществом Чацких-Онегиных-Печориных, Татьян Лариных и Элен Курагиных, несмотря на то, что девять из десяти этих молодых людей — потомки крестьянского сословия, а их родители поднялись на советских социальных лифтах. Ну, а в эпоху Брежнева-Косыгина сформировалась уже настолько мощная культура, особенно научная, которая побивала достижения Российской империи как туз валета. Но вот поди ж ты! Мы так устроены, что прошлое зачастую мерещится нам «золотым веком».
Пружинящим спортивным шагом, с ясной улыбкой Костя подошел к нам:
— Никак, у вас пополнение, Геннадий Кириллович? Рад познакомиться!
— Максим, — представился я, уйдя от выражения ответной радости.
Что правда, то правда. Не испытал я этого чувства. Уж больно лощеным, раскованно-вальяжным выглядел столичный выходец. Нет, он ничуть не корчил из себя сноба, напротив, демонстрировал полное дружелюбие, но…
Выше среднего роста, изящный, элегантный, в фирменном джинсовом костюме «LeviStrauss», в кроссовках «Adidas». Речь льется свободно, совершенно правильно. Представляю, что для женского пола он мог быть неотразим.
Но от меня отразился.
Назвать это неприязнью? Да нет, пожалуй. Но напрягло, это верно. А он сиял белозубо, поливал словесным сиропом:
— Наслышан, весьма наслышан! Говорят, очень перспективные исследователи влились в коллектив Мартынюка… Геннадий Кириллович, вы прямо-таки обираете все прочие направления. Это с вашей стороны просто пиратство! — воскликнул я шутливо.
— Ну, положим, я тут ни при чем, — усмехнулся наш заведующий. — Такова была воля начальства. Правда, я не спорил.
— И я бы на вашем месте спорить не стал, — любезно ответил Федоров и вновь повернулся ко мне. — Ну что ж, еще раз: рад познакомиться лично. Надеюсь, что и в дальнейшем знакомство будет приятным.
Я тонко ухмыльнулся.
— Надежда, — молвил с расстановкой, — наш компас земной. Как говорится: вся жизнь впереди, надейся и жди!
Тем самым сомкнув две строки из двух популярных песен.
Федоров взглянул на меня цепко. В глазах мелькнули насмешливые огоньки — видно, ему понравилась моя способность к словесному фехтованию. Решил не уступать:
— Dum spiro, spero, — кольнул меня по-латыни: «Пока дышу, надеюсь».
— Ну что ж, дышите, — позволил я. — Воздух бесплатный.
— Пока так, — ответил он и вновь протянув руку, стиснул мою со значением. Ладонь у него была сухая, сильная, странно горячая. И тут же отвернулся к завлабу:
— Да, Геннадий Кириллович! Я ведь собственно зачем к вам…
Они отошли в сторону, толкуя о своем. Я проглотил остаток пирожка с капустой — перекус пора было кончать и приступать к работе.
И я занялся делом, а Мартынюк с Федоровым перетерли о чем-то своем, тоже обменялись рукопожатием, и завлаб направился ко мне, улыбаясь.
— Ну, Максим Андреевич, — сказал он с юморком, — живое продолжение нашей темы. Я, знаешь, страшно далек от психологии, вообще всякой гуманитарщины, но куда ж деваться — человек есть человек, и ничто не чуждо… Ты с этим Константином прежде знаком не был?
— Не общался. Но видел, слышал. Можно сказать, наслышан. Личность известная.
— Согласен, — Мартынюк кивнул. — И вот какая штука: мы-то с ним общаемся регулярно. Хоть он из другой команды, но находим общие точки. И хочешь-не хочешь, а я к нему пригляделся. И что заметил, как ты думаешь?
— Марианские глубины?
— Примерно так. Парень непростой. Очень непростой. Вся эта мишура — пижонство, светский лев, гитара — это так, поверхность. А я вот чувствую в нем эту глубину. Понимаешь? Что-то он носит в себе.
— Что?
— Тайну, — сказал завлаб совершенно серьезно.
Это слово так и огорошило меня, я хотел переспросить, но именно тут собеседника окликнули:
— Гена! — «старые» сотрудники обращались к начальнику запросто.
И он поспешил на призыв.
Конечно, будь моя воля, я бы так просто Мартынюка не отпустил, вытряс бы из него информацию. Но уже и этого хватало.
Я работал и думал. Мой прежний опыт позволял справляться с лабораторным оборудованием почти автоматически. Руки сами знали, что делать. А думал я о произошедшем и о словах заведующего.
Ведь я уже был настроен, заточен на то, чтобы в любом событии видеть
