Господин Тарановский - Дмитрий Шимохин
Корнет был горд и возбужден.
— Задача выполнена, ваше высокоблагородие! Проходы найдены! И главное — мы привели «языка»! Этот тип знает там каждый камень!
Вперед вывели его «трофей». Бурят, одетый в потертую, лоснящуюся от жира доху и старую лисью шапку. Заросший, обветренный, с хитрым, нагловатым прищуром узких глаз. Он смерил меня цепким взглядом, с уважением, но без тени страха.
Я всматривался в его лицо — и замер. Шрам, рассекающий левую бровь. Характерный способ чуть склонять голову набок. Черт, да это же старый знакомый! Это был Хан — тот самый контрабандист, что несколько лет назад выводил меня, оборванного беглого каторжника, через границу в Монголию.
Он не узнал меня. Конечно. Откуда ему было узнать в этом хорошо одетом, уверенном в себе русском нойоне в дорогой шинели того заросшего, затравленного беглеца. Но я — то знал о нем все, или почти все.
— Говорят, ты знаешь тропы, — начал я, подходя к нему вплотную.
— Знаю те, которых нет на ваших картах, господин начальник, — усмехнулся он.
— Хорошо, — кивнул я. — Что сейчас творится за рекой? В Монголии спокойно? Помнится, когда я был там в прошлый раз, цинские чиновники совсем обнаглели.
Хан вздрогнул. Его улыбка стала напряженной. Откуда этот русский мог знать о его делах в Монголии?
— Сейчас им не до нас, начальник. У них своя война. Вся Джунгария горит, да и в самой Монголии неспокойно. Дунгане восстали. Режут маньчжуров почем зря.
— Дунгане? — переспросил я. — Откуда ты знаешь?
— Так война людей гонит, — просто ответил Хан. — На нашей стороне, в улусах, их беженцы появились. Все злые, голодные. С оружием. Отчаянные.
Я почувствовал, как удача сама идет мне в руки. Это был подарок судьбы.
— Вот и отлично, проведешь меня к ним, я заплачу. Нам есть, что обсудить с ними.
Он смотрел на меня, и в его хитрых глазах боролись жадность и недоверие.
— А если я откажусь, господин начальник?
— А если откажешься, — я улыбнулся, — то уже скоро ты будешь сидеть в каземате Кяхтинской пограничной стражи. И я лично расскажу им обо всех твоих контрабандных тропах, о схронах с чаем, о твоих делишках с купцом Лу Синем и о том, где ты прячешь свое золото. Полагаю, они будут очень признательны.
Хан сглотнул.
— Я согласен, — быстро сказал он, сгибаясь в поклоне.
— Прекрасно. Теперь расскажи, что творится на границе. Как она охраняется? Где цинские караулы? Разъезды?
Хан хитро прищурился, мгновенно входя в роль ценного информатора.
— Пусто, нойон. Совсем пусто, — он махнул рукой в сторону юга. — С той стороны должны были монголы из хошуна князя Доржи стоять. Их цинский наместник за границу ответ держать поставил. Да только где ты их сейчас найдешь?
— Что значит — не найдешь? — нахмурился я.
— А то и значит, что монголы — хитрый народ, — усмехнулся Хан. — Они услышали, что на западе дунгане цинские гарнизоны режут. Услышали и затаились. Сидят в своих улусах, как сурки в норе. И ждут.
— Чего ждут?
— А чем все кончится, того и ждут, — с обезоруживающей простотой ответил контрабандист. — Если дунгане победят — монголы сами за оружие возьмутся и остатки цинских порежут. Если цинские отобьются — монголы вылезут и скажут, что всегда верны богдыхану были. У них своя война, нойон. Они цинских ненавидят, почитай, покрепче дунган. Так что граница сейчас — дырявый забор. Никто ее не сторожит. Ходи кто хочешь.
Я слушал и понимал, что обстановка складывается даже лучше, чем я мог себе представить. Неохраняемая граница. И целое враждебное цинским властям население, готовое в любой момент восстать. Это был не просто шанс для скрытного перехода. Это была пороховая бочка, к которой оставалось лишь поднести фитиль.
— Хорошо, — кивнул я.
На рассвете, под низким, свинцовым небом, моя армия начала движение. Это было странное, почти сюрреалистическое зрелище. Я сидел на коне, наблюдая, как бесконечная серая змея выползает из лагеря и вытягивается по дороге, ведущей к границе.
В авангарде, шла набранная из добровольцев конная сотня. За ними, верхом на добрых строевых лошадях, ехали офицеры во главе с полковником Гурко. Следом, шагая уже не каторжной, шаркающей походкой, а мерным, вбитым за месяц муштры шагом, шла пехота — семьдесят человек. В одном строю шли и вчерашние каторжники из Иркутского острога, и набранные повсюду беглые, и вольнонаемные добровольцы. Их лица были все так же угрюмы, но в осанке уже появилась гордость, а на плечах они несли новехонькие английские винтовки. В центре, как огромное, неповоротливое сердце этого организма, двигался обоз: десятки саней с припасами, с ящиками динамита и патронов, и самые охраняемые, наглухо закрытые повозки передвижной ракетной фабрики. Замыкал колонну арьергард из казаков-вольнонаемных и отставных солдат.
Я тронул коня и вместе со своим разведотрядом — Скобелевым и десятком казаков — поскакал вперед, опережая главные силы. Ветер бил в лицо, пахло талым снегом и весенней свободой.
В один из дней поравнявшись Скобелев завел разговор.
— Подумать только, ваше высокоблагородие, — восторженно проговорил Скобелев, поравнявшись со мной. — Еще месяц, и мы будем диктовать свои условия в самом Пекине!
Я усмехнулся. Юношеский пыл. Но именно этот пыл и был нужен мне.
— Сначала Силинцзы, корнет. Сначала — Силинцзы.
Внезапно сзади раздался крик. Один из казаков назад указывал рукой.
Я посмотрел туда, куда он указывал. На горизонте, на фоне серого неба, появилась одинокая темная точка. Она стремительно росла, превращаясь в всадника. Он скакал не просто быстро — он летел, выжимая из своей лошади последнее, и было в этой отчаянной скачке что-то зловещее.
Мы остановились, ожидая. Тишина степи, нарушаемая лишь порывами ветра, давила на нервы. Всадник был уже близко. Мы увидели, что конь под ним покрыт клочьями пены и шатается от усталости. Сам он едва держится в седле. Это был один из наших казаков, назначенных для связи с основной колонной.
Он подлетел к нам и рухнул с коня прежде, чем тот успел остановиться. Его подхватили под руки, сунули в рот флягу с водой. Он жадно глотнул, закашлялся, пытаясь выровнять дыхание.
— Беда… ваше высокоблагородие… — наконец прохрипел
