Золотая лихорадка. Урал. 19 век - Ник Тарасов

— Золото от нас не убежит, — ответил я жестко, обводя всех тяжелым взглядом. — А вот если мы свалимся от лихорадки или напьемся гнилой воды из ручья, то никакое золото нам уже не понадобится. Сначала — порядок, потом — работа. Это мой главный закон. Кто не согласен — может возвращаться в поселок.

Воцарилась тишина. Мои слова, подкрепленные стальным взглядом, подействовали. Игнат первым взял топор и без лишних слов направился к лесу. За ним, чуть помедлив, пошли остальные. Работа закипела.

Следующие три дня были проверкой на прочность. Не столько физической, сколько психологической. Я гонял их нещадно, но заставлял делать вещи, которые казались им странными и бессмысленными.

Мы соорудили не просто навес, а добротное, длинное строение с односкатной крышей из плотно уложенных жердей и лапника, способное укрыть под собой десять человек. Перед ним мы вырыли длинную яму для костра, обложив ее камнями, чтобы огонь грел спящих, а не уходил в небо.

Затем я заставил их копать яму в стороне от лагеря, метрах в двадцати.

— Это еще зачем, Петрович? — спросил Семён, вытирая пот. — Под погреб, что ли?

— Под отхожее место, — ответил я.

Они уставились на меня, как на сумасшедшего. В поселении все справляли нужду где придется. Понятие «туалет» для них не существовало.

— Чтобы зараза по лагерю не расползалась, — пояснил я. — Сходили, присыпали землей. И руки после этого мыть. Обязательно.

Насмешки, поначалу скрываемые, стали почти открытыми. Я слышал, как они шепчутся за моей спиной: «Купец-то наш, видать, чудной», «Чистоплюй какой-то, не иначе». Но Игнат, с его армейской хваткой, пресекал любое неповиновение. Его молчаливого взгляда и тяжелой руки, ложившейся на плечо, было достаточно, чтобы заставить любого взяться за лопату.

Елизар нашел родник в пяти минутах ходьбы от лагеря. Вода в нем была ледяная и кристально чистая. Я поставил у костра большой котел.

— Он всегда должен был быть полон кипятком. — Сказал я на общем сборе. — Пить — только отсюда! Сырую воду из ручья или лужи если увижу, что пьете — выпорю, как мальчишку. Понятно?

Все угрюмо кивнули. Это правило казалось им верхом самодурства. Но они подчинились.

К концу третьего дня наш лагерь был не похож ни на один старательский стан, который они видели. Он был чистым. Упорядоченным. У каждого было свое место под навесом. Инструмент был сложен в одном месте, припасы — в другом. И над всем этим витал дух не привычного им хаоса, а строгой, почти военной дисциплины.

Вечером, сидя у большого, жаркого костра, они ели горячую кашу, сваренную женой Елизара, и молчали. Их насмешки сменились задумчивостью. Они были измотаны, но впервые за долгое время они засыпали в сухом, теплом месте, не боясь, что их ночью обворуют или пырнут ножом. Они пили чистую воду и ели горячую пищу. И никто из них не кашлял от сырости и не маялся животом.

Я сидел чуть поодаль, глядя на огонь и на усталые лица своих людей. Я знал, что это был самый важный этап. Я не просто строил лагерь. Я строил новую модель поведения. Я ломал их привычки, веками вбивавшиеся в головы их предков. Привычки к грязи, к болезням, к безразличию к собственной жизни.

— Они не понимают, — тихо сказал Игнат, подсаживаясь ко мне.

— Скоро поймут, — ответил я, не отрывая взгляда от огня. — Когда через месяц на соседних приисках половина людей будет лежать в лихорадке, а у нас все будут на ногах. Они поймут, что порядок — это не прихоть, а способ выжить.

— А когда мы начнем? — спросил он, и я понял, что речь идет о золоте. Даже он, мой самый верный союзник, начинал терять терпение.

— Завтра, — сказал я. — Завтра мы начнем подготовку. И уже послезавтра они увидят, ради чего все это было.

На четвертое утро я проснулся не от холода или неудобства, а от тишины. Не мертвой тишины заброшенного места, а живой, рабочей тишины лагеря, где каждый знал свое дело. У костра уже возилась жена Елизара, от котла шел пар. Мои новые артельщики, еще сонные, но уже не угрюмые, пили горячий отвар из принесенных ею трав. Они молчали, но это было не молчание враждебности, а молчание ожидания. Они прошли мой тест на дисциплину. Теперь пришло время показать им, ради чего все это было.

После скудного, но горячего завтрака из размоченных в кипятке сухарей я собрал всех у костра.

— Начинаем, — объявил я, и по рядам прошел гул сдержанного воодушевления. — Работа будет у всех разная.

Я повернулся к Елизару.

— Отец, ты — наш добытчик. В силках и рыбалке ты разбираешься лучше нас всех. Нам нужно мясо и рыба. Много. Чтобы люди были сыты и сильны. Это твоя задача.

Елизар, не говоря ни слова, кивнул сыну. Тот поднялся и пошел к телеге. Елизар тоже подошел, взял с неё какие-то снасти, проверил нож и, бросив короткий взгляд на жену, растворился вместе с сыном в лесу. Для него это был не приказ, а признание его роли в нашей маленькой общине.

— Семён, Тимоха, Петруха, — я посмотрел на троих бывших артельщиков. — Ваша задача — дорога. От лагеря до ручья и вдоль него. Нужно расчистить тропу, убрать камни, выровнять землю. Чтобы можно было без труда носить тяжести. Степан, — я обернулся к писарю, который стоял, зябко кутаясь в тулуп, — ты наш завхоз. Ведешь учет всему: сколько у нас сухарей, сколько соли и прочего. И помогаешь следить за огнем, чтоб всегда было что подбросить. Огонь — это жизнь.

Они разошлись, взявшись за дело с непривычным рвением. У них была понятная цель. А я, забрав из общей кучи инструмента два топора и пилу, посмотрел на Игната.

— Пошли, — бросил я. — И смотри в оба. Никто не должен видеть, что мы делаем.

Мы отошли от лагеря на порядочное расстояние, скрывшись в густом подлеске, откуда, тем не менее, просматривались и лагерь, и подход к нему. Я сбросил на землю инструмент.

— Здесь, — сказал я. — Будем строить наше главное оружие.

Игнат окинул взглядом место, потом меня. В его глазах читалось откровенное недоумение.

— Оружие, командир? Против кого? Против Рябова? Так его топором не возьмешь.

— Не против Рябова, — я усмехнулся. — А против глупости.