Царёв Пророк - Денис Нивакшонов
Но отступать было нельзя. Зверь Смуты уже явился, и ему, Григорию, предстояло либо одолеть его, либо быть растоптанным.
Глава 16
Морозное, хрустальное утро застало Григория в Казённом приказе. Воздух в низкой, сводчатой палате был прохладным и спёртым — пахло дешёвыми сальными свечами, дёгтем, пергаментом и потом десятков подьячих, сгорбленных над столпами исписанной бумаги. Скрежет их перьев сливался в нудный, непрерывный гул, похожий на жужжание исполинского насекомого.
Григорий, стоя у громадного стола, заваленного свитками, чувствовал и как затекает спина. Перед ним лежала «Сметная роспись хлебных запасов по городам Замосковным». Цифры плясали перед глазами, но он заставлял себя вникать, сверять, вычислять в уме. Пуды, четверти, осьмины… Он мысленно переводил их в знакомые килограммы, и сердце сжималось от тревоги. Мало. Катастрофически мало. Даже с учётом тех закромов, что удалось заложить по его настоянию за последний год.
— Брате Григорий, — раздался рядом сдержанный голос. — Боярин ждёт тебя.
Это был дьяк Ефим, правая рука Годунова в приказе, человек с лицом библейского пророка и душой прирождённого бюрократа. Он с нескрываемым подозрением относился к «выскочке-молитвеннику», втиснувшемуся в святая святых — в хозяйственные механизмы государства.
Григорий кивнул, отложив свиток. «Боярин». Здесь, в этих стенах, Бориса Фёдоровича никогда не называли царём. Это был своего рода ритуал, напоминание, что власть его, хоть и законная, но всё ещё новая, и держится на острие боярских копий и дьячьих перьев.
Кабинет Годунова располагался в глубине здания. Он был невелик, без лишних украшений. Единственной роскошью был огромный, в три роста человека, изразцовый печной угол, от которого веяло сухим, обжигающим жаром. Борис сидел за простым дубовым столом, заваленным картами и отчётами. Он выглядел усталым. Тяжёлые веки припухли, а в уголках губ залегли жёсткие складки. Он не поднял головы, когда Григорий вошёл и поклонился.
— Садись, — коротко бросил Годунов, тыча пером в строку донесения из Нижнего Новгорода. — Жду твоего доклада. Только без пророчеств. Мне нужны цифры, Григорий. Мера и вес.
Григорий опустился на скамью напротив. Жар от печи был почти невыносим.
— Цифры неутешительны, государь, — начал он, откашлявшись. — Даже в лучшие годы урожая хватит от силы на два года. А если неурожай будет три года подряд, как я предупреждал…
Годунов наконец оторвал взгляд от бумаг. Глаза, тёмные и пронзительные, уставились на Григория.
— Три года неурожая подряд? Такого не бывало от сотворения мира. Даже при батюшке Грозном худой год сменялся урожайным. Ты требуешь невозможного. Казна не безгранична. Откуда я возьму серебро на закупку таких объёмов? У бояр? Они и так шепчутся, что я обдираю их, как липку.
— Не у бояр, — твёрдо сказал Григорий. — У него. — Он кивнул в сторону окна, за которым угадывались очертания Кремлёвской стены. — У народа. Через пошлину. Малую. Копеечную с воза, с лавки, с торга. Но постоянную. И назвать её не «податью», а «государевой запасной копейкой». Чтобы каждый знал — его копейка пойдёт не в мою, не в твою суму, а в общий закром на чёрный день.
Годунов медленно откинулся на резной дубовой спинке кресла. В его глазах мелькнуло что-то острое, заинтересованное.
— Хитро, — произнёс он после паузы. — Очень хитро. Народ будет платить, ибо боится голода пуще огня. А бояре… бояре не осмелятся выступить против «заботы государевой о народе». Ты учился этому в своих… книгах?
— Нет, — честно ответил Григорий. — Это просто здравый смысл.
— Здравый смысл, — усмехнулся Борис беззвучно, одними уголками губ. — Редкая птица в моих палатах. Ладно. Обдумаю. А теперь о твоём другом предложении. Эти… «контрпропагандистские» грамоты. О царевиче Дмитрии.
Григорий насторожился. Это была его самая рискованная идея — заранее, до появления самозванца, распустить по городам и весям официальную версию гибели царевича в Угличе, подкреплённую свидетельствами и призывами к Патриарху. Создать в умах людей «прививку» против будущей лжи.
— Что с ними? — спросил Григорий, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
— Иов благословил. Говорит, дело богоугодное — не допустить смуты и ереси. Но есть одна закавыка. — Годунов взял со стола чистый лист бумаги и обмакнул перо в чернильницу. — В грамотах ты пишешь, что царевич, играя в ножички, упал во время эпилептического удара и «сам себя нечаянно уязвил в гортань».
— Именно так, — кивнул Григорий, чувствуя ледяную дрожь вдоль спины.
— А теперь скажи мне, брате Григорий, — Годунов поднял взгляд, и в его глазах не было ни усталости, ни сомнений — только холодная, отточенная сталь. — Ты, человек, знающий, видимо, всё. Ты веришь в эту… случайность?
Дыхание в горле у Григория спёрло. Он видел перед собой не царя, не союзника, а следователя. И они оба знали правду. Правду, которая висела между ними тяжким, невысказанным грузом с момента их первого разговора.
Скажи «верю», и Борис поймёт, что ты лжёшь. Скажи «не верю», и признаешь его вину. И что тогда? Союз рухнет. Всё рухнет.
— Я верю, — медленно, выжимая из себя каждое слово, сказал Григорий, — что эта версия… единственно возможная для спасения государства. Иного нам не дано. Мы должны принять её как догмат. Ибо цена иного ответа — кровь миллионов.
Он не отводил взгляда. В тишине кабинета было слышно лишь потрескивание дров в печи и тяжёлое, ровное дыхание Годунова.
Вдруг Борис отбросил перо. Оно с лёгким стуком упало на стол.
— Встань. Подойди к окну.
Григорий, ошеломлённый, повиновался. Он подошёл к заиндевевшему стеклу. Внизу, за кремлёвской стеной, лежала Москва. Дымные избы, боярские терема, золотые маковки церквей — всё было сковано морозом и припорошено свежим снегом. Город спал, застывший и безмолвный.
— Смотри, — тихо сказал Годунов, подойдя к нему сбоку. — Весь мир. Он мал, как ладонь. И хрупок, как стекло. Одно неверное движение — и он рассыплется. Ты думаешь, я не знаю, что говорят? Что я — душегубец? Узурпатор? — Голос был ровным, но в нём слышалась стальная вибрация. — Знаю. Сплю и слышу эти шёпоты за спиной. Но я поднял эту землю из руин после батюшки Ивана. Навёл порядок. Строил города, крепости, храмы! А они… они помнят только одну могилу в Угличе.
Борис повернулся к Григорию. Его лицо было искажено внутренней мукой.
— Ты пришёл ко мне с знанием. С проклятым знанием. И ты дал мне выбор: либо быть в истории кровавым злодеем, при котором
