Когда мы вернемся - Борис Борисович Батыршин
Станция «Университет» не изменилась — от слова «совсем». Появились несколько новых информационных табло непривычного вида, а в остальном — всё осталось по прежнему, и даже эскалаторы, кажется, не претерпели за эти годы видимых изменений, даже сохранив в неприкосновенности колоннообразные, украшенные бронзовым литьём светильники. Их длинная череда убегала вверх прямо из торца длинной платформы, но этой «лестницей-чудесницей» я не воспользовался поднялся по ведущим вбок, над путями ступеням, вышел наверх через южный вестибюль и не торопясь пошёл вдоль проспекта Вернадского.
Здесь перемены были куда заметнее, чем под землёй — и прежде всего, это касалось трёх стеклянных башен, выстроившихся по правой стороне проспекта. Они существовали и в моей реальности — но здесь башни вытянулись по меньшей мере, вдвое и обросли уймой футуристических пристроек; одна из них сверкала красно-медным остеклением, подобно одному из небоскрёбов «того-другого» Москва-Сити; впрочем, здесь, кажется, подобного новообразования на теле столицы нет вовсе.
Я двигался, словно во сне, как в иной реальности — да так оно, по сути и было. Ведь я, спасибо хроно-парадоксам в «червоточинах», замкнул круг своего попаданства, снова оказавшись в 2023-м году, из которого отправился когда-то в прошлое. Иное, прошлое, не своё — и эта новая, окружавшая меня сейчас реальность тоже оказалась иной, и я на каждом шагу спотыкался то об острые до болезненности воспоминания, то о бросающиеся в глаза несоответствия с тем, что рисовала мне память… теперь уже двух жизней?
До башен я не дошёл, свернув влево, на улицу Крупской, глазея попутно на потоки автомобилей. Нет, электромобилей — ничего хотя бы отдалённо напоминающего бензиновую вонь, тут не было и с помине. А вот электросамокаты наоборот, имелись, как и электровелосипеды, и моноколёса и нечто вроде электро-скейтов. На них, как и на обычных великах, которых тоже было немало, ездили исключительно по специальным дорожкам, ограниченным ярко-жёлтыми предупреждающими полосами — причём пешеходы, насколько я мог заметить, старались не вторгаться на территорию, отданную «средствам индивидуальной мобильности». Похоже, здесь эту проблему оказавшуюся не по зубам собянинской Москве, сумели-таки решить.
Двести метров по бульвару, в тени разросшихся лип, поворот налево — и вот они, знакомые дворы, и наша пятиэтажка маячит впереди, и родной двор со сложным сооружением из яркого пластика и металлических труб в центре — детская площадка, с опозданием сообразил я. Миновал увеличившуюся до неприличных размеров парковку, походя отметив сине-оранжевые столбики «зарядок», отсутствовавшие в памятной мне реальности, как класс, подошёл к третьему подъезду — своему, родному! — и потянулся к деревянной, в виде длинной вертикальной палки ручке, отполированной десятками тысяч прикосновений до блеска.
Снова нахлынули воспоминания — как я в тот, первый день новой своей жизни я, подходя к подъезду, подумал, что ни за что не вспомню кода домофона, и придётся ждать, чтобы кто-нибудь открыл дверь. Но домофона не было, как нет его и сейчас; я открыл дверь и стал нарочито медленно подниматься на свой этаж. Дом относился к самой ранней серии пятиэтажек — такие строили в Москве в самом начале хрущёвского строительного бума. Здесь Хрущёв так и не занял пост генсека, сгинув в безвестности в Узбекистане, куда отец народов отправил его в пятьдесят третьем поднимать хлопководческую отрасль, выставив предварительно из ЦК. Когда я — тогда же, в семьдесят пятом, — узнал об этом факте, то немедленно решил, что Сталин в этом мире тоже из попаданцев — но потом сообразил, что тогда несостоявшийся кукурузник скорее всего, не отделался бы назначением на должность главного хлопкороба страны. А вот дома построили, и такие же удобные и добротные, как и в той реальности — толстые, не пропускающие звуков, кирпичные стены, трёхметровые потолки, просторные, хоть в футбол играй, лестничные клетки, где стоят возле квартирных дверей санки с велосипедами — и никому не приходит в голову на них покушаться. На лестничных клетках силами жильцов разбиты настоящие зимние сады, и я с удовольствием увидел, как разрослись они за годы моего отсутствия.
Ключ легко провернулся в замочной скважине — опять-таки, никаких бронированных дверей, обычная обитая утеплителем под дерматином филёнка, — и вот я стою на пороге. Дверь скрипнула и клацнула язычком английского замка, захлопываясь у меня за спиной; вешалка — пустая, как и калошница под ней. На паркете слой пыли — не слишком толстый, но достаточный для того, чтобы понять: в квартиру давно никто не заходил. В прихожей сумрачно, как и в комнатах — родители, уезжая, основательно закупорили окна, и я едва не споткнулся, зацепившись о ножку стула, до половины задвинутого под стол в гостиной. Взвизгнули по никелированной штанге кольца, впуская в комнату солнечный свет, отразился от тёмно-серого выпуклого экрана старенького «Рубина», стоящего на тумбочке — когда отец купил его на смену нашему прежнему чёрно-белому ещё «Темпу», в семьдесят шестом? Точно, почти через год после того, как мы перебрались сюда, на улицу Крупской, после того, как состоялось моё попаданство… Ковёр на полу, слегка посеревший от собранной его ворсом пыли; журнальный столик, круглый, на четырёх тонких растопыренных ножках — в семидесятых такие были в моде. На столике журнал огонёк — странно, бумага совсем не пожелтела, а ведь полагалось бы… За окном, через двор — ещё одна краснокирпичная пятиэтажка, а если свернуть за угол и пересечь соседний двор, то там будет и школа — моя, родная, номер семь…
Ностальгическая тоска придавила меня с неумолимостью самосвала, сминающего обувную картонку. Словно и не было этих пятидесяти без малого… нет, почти пятнадцати, если считать по моему личному биологическому времени, лет… Я постоял, держась рукой за раму, потом решительно тряхнул головой и повернулся к окну спиной. Всё, довольно
