Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

— Интересно, сдержал ли слово купец? — вслух поразмыслил Григорий, листая книгу. — В летописи последних лет записи о новом колоколе нет. И вкладная книга давно не обновлялась. Может, караван задержался?

Паисий, дремавший в углу, открыл глаза.

— Караван… да, слыхал я. Должен был он прошлою осенью вернуться. А нет его. Может застрял где.

В голове у Григория щёлкнуло. Он знал эту историю. Не конкретно про купца Потапа, но он помнил, что осенью 1593 года на Каме случилась ранняя, свирепая зима, погубившая несколько соляных караванов. Это было мелкое, малоизвестное событие, но для него, дотошного историка, оно было фактом. Если караван не вернулся прошлой осенью при такой погоде — шансов выжить у него не было.

Через несколько дней в монастырь приехал сын того самого купца. Лицо его было скорбным. Он подтвердил худшие опасения: отец погиб вместе с караваном.

Григорий в это время как раз находился рядом. Услышав горькую новость, он не удержался и с искренним чувством обречённости, обращаясь к Паисию, вздохнул:

— Вот видишь, отче, я же говорил. Ранний лёд на Каме… редко кого щадит. Надо запись о колоколе переместить в раздел неисполненных обетов. Погиб человек, не судьба была.

Григорий сказал это без всякого умысла блеснуть знаниями, просто констатируя печальный факт, который был для него очевиден. Но сын купца и отец Кассиан, стоявший рядом, переглянулись.

— Ты откуда знал про ранний лёд? — нахмурился казначей. — Вести из Соликамска с подробностями пришли только вчера. И обо льде никто не говорил — говорили о буре.

Григорий почувствовал, как кровь отливает от лица. Он попался. Глупо, нелепо.

— Я… — он лихорадочно искал оправдание. — От странников слышал… на прошлой неделе. С Уральских гор шли. Говорили, что зима там лютой выдалась, реки рано сковало. Я и подумал… если на верховьях Камы так, то и в низовьях не легче.

Отец Кассиан смотрел на него с прищуром. Объяснение было шатким, но возможным. Слухи действительно расползались быстрее официальных вестей.

— Вижу, ум у тебя не только к книгам приложим, — медленно произнёс казначей. — Догадливый.

Слух, однако, пошёл гулять по монастырю. «Книжник Григорий, что с севера, — прозорливец. Заочно гибель купца предрёк». Григорий пытался отрицать, но тщетно. В мире, где вера в чудеса и предзнаменования была частью повседневности, его «догадливость» быстро обрела мистический ореол.

Это раздражало и пугало. Он не хотел внимания. Внимание в этом веке было смертельно опасно. Но искушение было велико. Однажды, возвращаясь с братией с сенокоса, Григорий увидел над посадом густой, чёрный дым. Вспомнив рассказы о знаменитых московских пожарах, он, почти машинально, бросил фразу:

— Беда. Ветер с востока. Если сейчас не затушить, выгорит пол-посада до Никольского крестца.

На него посмотрели с удивлением. Пожар был далеко, и опасность казалась неочевидной. Однако ветер и впрямь был восточный, сильный. И через час, когда огонь, подхваченный порывами, стал стремительно распространяться, его слова вспомнили. Пожар удалось остановить как раз у того самого Никольского крестца.

На этот раз случайность была слишком явной. И слишком публичной. Вечером к нему в келью пришёл отец Кассиан. Он долго молчал, разглядывая Григория при свете лампады.

— Кто ты, брат Григорий? — наконец спросил казначей без предисловий. — Врёшь, что из Устюга. Речь твоя — не устюжская. Помыслы твои — не простые. То ли инок-расстрига, то ли… колдун.

Григорий понял, что момент истины настал. Ложь могла стоить ему жизни. Но и правда была немыслима. Он выбрал третий путь — полуправду, обёрнутую в мистический флёр.

— Не колдун я, отче, — тихо сказал Григорий, глядя в глаза казначею. — Грешник. Великий грешник. И послано мне испытание — видеть порой тень грядущего. Не по своей воле. А как наказание. Чтобы помнил о своих прегрешениях.

Он говорил искренне, ибо чувствовал себя именно так — наказанным, сосланным в этот жестокий век за свои циничные мысли о нём. В его голосе звучала подлинная боль.

Кассиан, человек верующий, но не суеверный, изучал его. Он видел в глазах Григория не безумие фанатика, а тяжесть, которую тот несёт.

— Видеть тень грядущего… — повторил он. — Это тяжкий дар. И опасный. Для тебя и для обители.

— Знаю, отче. Потому и молчал. И молчать бы дальше… — Григорий вздохнул.

— Пожар… это тоже тень?

Григорий кивнул, глядя на пол.

— Я видел, как огонь пожирал дома. Ярче, чем сегодня.

Кассиан перекрестился.

— Слушай меня, Григорий. Дар сей — от Бога ли, от лукавого ли — не нам судить. Но проявлять его — себе на погибель. Молчи. Доколе можешь — молчи. А коли невмоготу станет… приходи ко мне. Одному мне. Понял?

— Понял, отче. Благодарю.

После ухода казначея Григорий сел на свою жёсткую кровать и долго сидел, глядя на огонёк лампады. Он только что сделал первый сознательный шаг в построении своей новой личности. Он создал легенду. Опальный грешник с даром прозрения. В этом мире, полном юродивых и святых, такая фигура была понятна и, как ни парадоксально, менее подозрительна, чем просто грамотный странник.

Теперь он был не просто Григорием. Он был Григорием Прозорливым. И этот титул, дарованный ему молвой, был одновременно и защитой, и клеткой. Он давал некую неприкосновенность, но и приковывал к себе взгляды. Скоро, он знал, слухи выйдут за стены монастыря.

А значит, нужно было готовиться. Григорий подошёл к маленькому оконцу своей кельи и посмотрел в сторону Кремля, на тёмный силуэт царских палат, едва угадывающийся в ночи. Туда, как он надеялся, к мягкому и набожному царю Фёдору, рано или поздно должна была прийти его слава. И тогда начнётся настоящая игра. Ставкой в которой будет жизнь миллионов и будущее целой страны.

Страх уступил место решимости. Григорий больше не был пассивной жертвой обстоятельств. Он начал влиять на этот мир. И это было только начало.

Глава 4

Слух — птица быстрее сокола. Эта народная мудрость обрела для Григория зловещую буквальность. Менее чем за месяц молва о «прозорливом книжнике из Андроникова монастыря» разнеслась по всему посаду. К воротам обители потянулись люди: купцы спрашивали о судьбе караванов, матери — о здоровье детей, бояре — о политических перипетиях. Григорий, помня наказ казначея, отнекивался, ссылался на смирение и собственную греховность, но это лишь подогревало интерес. Людская молва, как огонь, пожирала дрова скучных отказов и раздувала пламя из крохотных искр его случайных реплик.

Отец Кассиан хмурился, но ничего не мог поделать. Монастырь