Имя Отца. В тени Жака Лакана - Сибилла Лакан
Началось посмертное присвоение Лакана, нашего отца. Но как реагировать, если у вас траур, а приходится иметь дело с расчетливыми управленцами? Все произошло слишком быстро. После этого я стала возражать Жюдит – со временем со все большей уверенностью – каждый раз, когда это казалось мне нужным, справедливым, но в тот момент мои мысли были далеко. На следующий день после похорон я вернулась в Вену.
Через несколько лет после смерти отца я заезжала в Гитранкур, где он похоронен, возвращаясь с моим тогдашним молодым человеком после выходных, которые мы провели в Онфлере. В то время у меня больше не было машины, и я воспользовалась возможностью – прогулкой за пределами Парижа и наличием автомобиля – чтобы навестить его.
Кладбище Гитранкура расположено на склоне холма на окраине деревни. Ворота, к счастью, всегда открыты, поэтому чтобы зайти внутрь, никто не нужен. Я попросила молодого человека подождать меня на дороге у подножия холма. (Оставим за скобками недовольство и ворчание парнишки.) Это было личное, сокровенное свидание.
Я прошла через цветущие (искусственными цветами?) могилы к захоронению отца, в самой верхней части кладбища. Неказистая бетонная плита с его именем и традиционными датами (рождение – смерть). Я растрогалась. Мы уже столько лет не разговаривали.
Стояла ясная и холодная погода, воздух был морозным. Я принесла с собой одну красную розу. Аккуратно положила ее на памятник, долго выискивая идеальное положение, затем встала, не шевелясь. Я ждала, пока установится контакт. Все осложнялось тем, что этот «придурок» ждал меня внизу, и его плохое настроение меня сбило. Я тщетно пыталась сосредоточиться, полностью быть там.
Отчаявшись, я приложила руку к ледяной плите и держала так, пока ее не обожгло холодом. (Раньше мы так часто держались с ним за руки.) Сближение тел, сближение душ. Волшебство случилось. Наконец-то я была рядом с ним. Дорогой папа, я люблю тебя. Ты мой папа, ты же знаешь. Он точно меня услышал.
Вернувшись в Париж, я посреди ночи написала подруге длинное письмо, которое, если я правильно помню, заканчивалось такими словами: «Нужно не оставлять мертвых совсем одних».
Эпилог
«Последний сон»[9]
Мне приснилось, что отец поправился (он не умер) и что мы любим друг друга. Это была история только между ним и мной. Если там и были другие, то они были лишь массовкой, я даже не смотрела на них, и они никак не вмешивались.
Это была история любви, история страсти. Всегда была опасность того, что он умрет, потому что его рана могла в любой момент открыться, а он был неосторожен. Мне было страшно, но от меня это не зависело.
Реквием
свет. легкий стук шагов. в толпе дети, цветы. пологая тропинка поднимается к кладбищу. застывшее изображение и движение. тут я заплакала: закрытая в гробу еще ощутимая смерть последний раз видит цвета. текучий воздух, зеленый горизонт холмов, трепет толпы.
В книге Элизабет Рудинеско «Жак Лакан», вышедшей в сентябре 1993 года, автор описывает в конце главы «Гробница для фараона» последние моменты жизни моего отца.
Она пишет: «[… ] неожиданно механический шов разошелся, что привело к перитониту, за которым последовал сепсис. Боль была ужасной. Будто Макс Шур у постели Фрейда, врач принял решение ввести лекарство[10], которое позволило бы больному умереть спокойно. В последний момент Лакан выстрелил в него взглядом[11]».
Когда я прочла эту последнюю фразу, меня охватило невыразимое отчаяние. Я залилась слезами, быстро перешедшими в судорожные всхлипы. Лежа на животе на диване в «большой комнате», я плакала жгучими ручьями слез, и мне казалось, что они никогда не закончатся.
Мысль о том, что отец видел, как его отправили в никуда, понял за мгновение, что сейчас его не станет, была для меня невыносима. Его ярость в этот момент, его неприятие общей для всех людей судьбы делали его еще дороже для меня, потому что в этом был весь он: «упрямый», по последним словам, которые ему приписывают.
Мне кажется, что именно в тот день я почувствовала себя ближе всего к отцу. С тех пор я больше не плачу, когда думаю о нем.
август 1991 – июнь 1994
Многоточие
Points de suspension
Моей матери
Дело происходит вскоре после войны. Маленькая девочка идет во второй класс начальной школы в лицей Карно. Ей уже почти шесть. Она совсем небольшого роста, с ангельским личиком и носит (последний год) две короткие светлые косички. В классе всего три девочки. Остальные – мальчики. (У меня перед глазами лица Жана-Филиппа Клоца, Бертрана Вешлера, Анри Друэна, Патрика Уильяма. Привет, ребята!)
Время диктанта. В правой руке девочка сжимает большую перьевую ручку. Склонившись над тетрадью, она страшно старается. Учительница диктует. Девочка слушает слова учительницы и записывает. Она смотрит на страницу, и ее охватывает ужас. Буквы расползаются, как пауки, слова невозможно прочесть. Бумага промокла от чернил. Что же делать? Тревога растет. Девочка продолжает писать, несмотря на слезы, от которых ее каракули еще больше расплываются. Подходит учительница. Сердце девочки готово разорваться. Наказание будет страшным…
Через год, кажется, после этого произошла драма, болезненное воспоминание о которой преследовало меня десятилетиями.
Была перемена. Не знаю, готовила ли я свой «удар». Но я осталась одна в классной комнате. Тем утром моему взору был явлен редкий, роскошный, недоступный (с учетом эпохи и маминой зарплаты) предмет, который лежал на парте моего соседа «как ни в чем не бывало». Это была небольшая металлическая линейка (сегодня, вспоминая ее и мысленно взвешивая, я могу с почти полной уверенностью утверждать, что она была алюминиевой), сантиметров двадцать в длину, не плоская – это бы лишило ее всякой ценности, всякой красоты, – а с квадратным сечением. Прелесть, а не линейка!
Я была настолько очарована, настолько заворожена, что моральные принципы меня покинули.
