Имя Отца. В тени Жака Лакана - Сибилла Лакан

Мы обменялись обычными для больного и посетителя фразами (я никогда в жизни так не страдала физически), затем отец встал на колени в ногах кровати и оставался в этой нетипичной для неверующего человека позе достаточно долго.

Пока он так стоял, неподвижный, сосредоточенный, с закрытыми глазами, я подумала, продолжая внутренне смеяться: он готовится к семинару или к семинарии?

Отец не был спортсменом, и это еще мягко сказано (кататься на велосипеде его научила мама, когда ему было за тридцать). Но с возрастом у него появилась любовь к физическим испытаниям, со всеми рисками, которые несет такое позднее увлечение.

Мое первое воспоминание в связи с этим – это то, как однажды в четверг он рассказывал нам, под всеобщий смех, о своих первых успехах в катании на лыжах, успехах настолько головокружительных, что он с первого же раза сломал ногу. «Видели бы вы меня, моя дорогая», – говорил он маме с совершенно детской наивностью и гордостью, – как люди открывали рот, когда я проезжал мимо них…»

Мне выпала возможность своими глазами наблюдать его талант к плаванию, когда мы вместе отдыхали летом в Италии. Лежа на пляже на открытом солнце, папа был погружен в чтение какого-то научного труда, потом вдруг вскакивал, бежал в своих ярко-изумрудных плавках к воде огромными шагами, принимал нужную позицию – руки вытянуты, ладони вместе (см. комикс «Семья Фенуйар»[7]) – и бросался в воду с громким плюхом. Затем он старательно плыл брассом в открытое море… но недалеко.

В другой раз – мы встречались на ужин – он рассказывал мне, как прошел весь Париж пешком и совершенно не устал, после чего пришел к выводу, что наша столица на самом деле всего лишь деревня. Я была изумлена, потому что всегда видела, как отец ходит медленным шагом, в основном не отрывая взгляда от носов туфель, мыслями он при этом был в другом месте, и я не могла представить, чтобы ему могло понравиться такое занятие.

В заключение вспомню сцену, которая сильно задела мои левые взгляды. Выходя от нас, отец обнаружил, что его машина зажата между двумя другими автомобилями. Позвав на помощь прохожих, которые, к несчастью, оказались поблизости, он запряг их поднимать его машину, сам при этом не пошевелил ни пальцем, только отдавал команды голосом. Но хотя бы поблагодарил их словами «спасибо, любезные».

Не раз отец смущал меня своим поведением с другими людьми. Пример мамы, относившейся ко всем с одинаковым уважением и благожелательностью, и мое собственное представление о человеческом существе, мне подобном, исключавшее какую-либо иерархию в связи с рождением или положением в обществе, объясняют, почему поведение отца меня часто шокировало.

Если «подчиненные» не сопротивлялись, если они позволяли так относиться к себе, то они могли ожидать худшего… только если отец, настроение которого было непредсказуемым, не находился в тот момент в таком расположении духа, в котором он был настроен соблазнять.

Другие люди до меня талантливо – и порой снисходительно – рассказали об отношениях отца с Пакитой, пожилой испанской домохозяйкой, которая в последние годы стала в определенный час сменять Глорию в его кабинете. Бедная женщина настолько сходила с ума, что крутилась как юла то в одну, то в другую сторону, следуя каждому противоречивому приказанию начальника. На это было больно смотреть, и мне было стыдно за отца.

(С другой стороны, водитель такси не постеснялся однажды вечером высадить нас из машины на первом же перекрестке, настолько отец отвратительно обращался с ним еще до начала поездки.)

Но я хочу рассказать здесь о случае, который когда-то заставил меня сильно страдать (тем более что я была в нем глубоко замешана) и который, несмотря ни на что, сегодня не может не вызывать у меня улыбку из-за своей абсурдности. В то время я водила отношения с левыми. Отец привел меня в известный ресторан. Мы переступаем порог, метрдотель кланяется, тем хуже для него. Он суетится вокруг «доктора» и его дочери. Мы садимся за стол на банкетку. Зал в полутьме. Обстановка для богатых (очень богатых). Отец, вооружившись меню, расхваливает мне достоинства свежих трюфелей. Сначала я выражаю недоверие, но затем позволяю себя убедить. Приносят трюфель. Метрдотель ждет, слегка склонившись. Под настороженным взглядом двух мужчин я кладу в рот первый кусочек… и происходит катастрофа. Отец громогласно вопрошает: «Ну что, вкусно, вкусно? Если нет, то пойдем отсюда». Метрдотель корчит улыбку. Дочь доктора находит трюфель безвкусным, но решительно встает на сторону «народа», угнетенных, униженных, и самым спокойным тоном, на который она способна, отвечает, что «очень вкусно».

Таким был мой отец.

Меня всегда восхищала способность отца абстрагироваться от всего. Как бы ни бушевал вокруг него мир, если он работал, то ничто не могло ему помешать, ничто не могло отвлечь его от размышлений.

Во время отпуска в Италии, о котором я уже упоминала, он выбрал себе в качестве рабочего места центральную комнату виллы. Невозможно было не заходить туда, когда кому-то нужно было пройти из одной комнаты в другую, выйти или зайти в здание. У меня перед глазами картина: отец сидит за большим столом, заваленным книгами и бумагами, неподвижный, будто бы отсутствующий, в то время как мимо него постоянно снуют полураздетые обитатели дома.

Однажды днем мы поехали на морскую прогулку. Небольшой моторной лодкой управлял матрос. Виды были потрясающие: отвесные скалы, глубокая синева Средиземного моря, отблески света на волнах, сияющее солнце – все это опьяняло. Однако отец не отрывал глаз от своего Платона. (Матрос время от времени обеспокоенно смотрел на него.)

В Гитранкуре у нас была традиция пить чай в мастерской, где работал отец. Ему нравилось, когда мы проводили там время. Наша болтовня ничуть ему не мешала. Он продолжал работать, сидя перед большим окном, выходившим в сад, и его каменная поза чем-то напоминала сфинкса.

Дважды я видела, как отец плакал. Первый раз – когда он объявил нам о смерти Мерло-Понти[8], второй раз – когда умерла Каролина. В результате столкновения с японским лихачем, которое произошло в сумерках на прибрежном шоссе, моя сестра погибла на месте. Коллега, который сопровождал ее в «этой миссии» в Жуан-ле-Пен, сказал только, что за мгновение до удара она громко вскрикнула.

Гроб привезли в Париж на небольшом арендованном самолете и поместили в крипте церкви, где должно было пройти отпевание. Мать, обессиленная и мертвенно-бледная, рухнула на крышку гроба. Пришел отец. Тело должны