Имя Отца. В тени Жака Лакана - Сибилла Лакан
Мои маленькие товарищи вернулись в класс. Я даже не пыталась спрятать линейку, ведь она была моя. Сосед мой сразу заметил воришку. Он захотел отобрать у меня линейку. Я сопротивлялась. Он просил помощи у одноклассников, звал их в свидетели, злился, размахивал руками… пока не был вынесен вердикт: эта линейка, несомненно, принадлежит Сибилле, дело закрыто.
Вернувшись домой, я спрятала линейку в глубине шкафа в своей комнате, не для того, чтобы ее никто не увидел, а чтобы не видеть ее самой. Я ни разу ей не воспользовалась, ни разу не взглянула на нее, ничего с ней не сделала. Я со страхом думала о приближении года своего первого причастия: как посмела бы я сознаться в таком необъятном грехе? На самом деле, с течением лет я пришла к мнению, что хуже, чем само воровство, было то, что я позволила несправедливо обвинить своего одноклассника во лжи (до сих пор стыдно).
Лишь спустя лет тридцать эта ошибка перестала меня терзать. Когда я совершенно серьезно рассказала эту историю своему психоаналитику, то он заключил следующее: «В тот день ваши друзья сослужили вам плохую службу».
Среди звуков моего детства был мрачный свист поездов в Пон-Кардине, который ветер иногда доносил до нас и который я принимала за крики ведьм, проносившихся в ночи верхом на метлах (няня с удовольствием поддерживала мое тревожащее убеждение). По вечерам еще орали коты, переходя с бесконечного младенческого плача к военному кличу, да что же с ними такое (мне было плохо), и наконец – более приятный, светлый, полный радости – писк ласточек, которые с приходом весны кружились на фоне бледнеющего вечернего неба над улицей Жаден, заставляя мое сердце подпрыгивать в груди, когда я маленькой девочкой следила за ними, стоя на балконе.
Я чуть не забыла режущий слух вой сирен – но я тогда была уже гораздо старше – которые включили в один скверный четверг в полдень (чтобы протестировать? чтобы содержать их в рабочем состоянии?) и которые долго, пока я наконец к ним не привыкла, поднимали из глубин моего раннего детства тревогу, которую я впервые ощущала сознательно.
Все эти звуки, неразрывно связанные с моим далеким детством, теперь неизбежно вызывают у меня ностальгию… пусть они и потеряли свой магический характер.
Когда я была еще совсем маленькой, мы поехали на несколько дней в Нормандию к друзьям мамы, у которых были огромные владения: большой хозяйский дом, окруженный полями, которым не было видно конца. В моей памяти сохранилась лишь терраса, где взрослые сидели после обеда, пили чай, играли в карты, и всепроникающий, навязчивый зеленый цвет травы, который резал глаза, куда ни бросишь взгляд.
Позже я узнала, что именно в этом доме меня зачали, однако в личном опыте это место связано с достаточно банальным, на самом деле, происшествием, однако настолько ярким, что я до сих пор иногда возвращаюсь к этим воспоминаниям.
Перед ужином, когда собирались накрывать на стол, хозяйка дома торжественно объявила, что пропал некий предмет – кстати, совершенно не ценный, кажется, яблоко (!) – и что преступником могла быть я, и была я, самая младшая из присутствующих в тот день детей (зачем такие подробности обо мне? неужели это и была причина?). Я рьяно отрицала, но безуспешно. Мама тщетно пыталась меня защищать. Общественное мнение было настроено против меня, это было очевидно. Несправедливое обвинение было для меня в высшей степени унизительно: мне не верили, я больше не существовала.
Сейчас, записывая этот случай, я в первый раз связала его со сценой кражи линейки в лицее Карно. Интересно, что произошло раньше? Инстинктивно, вспоминая свой уровень умственного развития в момент этого происшествия – ведь вспоминая, мы оказываемся точно на месте, в голове ребенка, которым когда-то были – я бы сказала, насколько я могу это утверждать, что история, которую я только что рассказала, произошла позднее, чем сцена в лицее.
Справедливое возмездие?
«Подождите, подождите меня!» – кричит маленькая девочка в комбинезоне, пытаясь догнать мальчишек. Дело происходит на юго-западе Франции. Мальчишки – это ее брат и сын маминой подруги, у которой все они вместе проводят летние каникулы. Мальчишки старше девочки всего на год и на полгода соответственно, но в этом возрасте это огромная разница, к тому же – она всего лишь девочка… Нужно дать ей это почувствовать, посмеяться над ней, воспользоваться ситуацией. Детство – время самых разных проделок…
И вот я бегу, отчаявшись. Зову, но бесполезно. Они впереди и порой оборачиваются, смеясь, а расстояние между нами все увеличивается, скоро они совсем бросят меня. Этого, конечно, они и хотят – оставить меня одну, в то время как сами после обеда будут исследовать владения, делать тысячу запрещенных и потрясающих вещей, свободные как мальчишки и вдвойне довольные от того, что так провели меня.
Я до сих пор слышу свой детский голос: «Подождите, подождите меня!», и у меня перед глазами картина: они изо всех сил улепетывают от меня, светит солнце, прекрасное послеобеденное время, бескрайний простор деревни – и тут пленка обрывается. Все меркнет. Я не вижу, как они возвращаются. Я не знаю, что делала в тот день. Как во сне, все прекращается в момент кульминации, когда напряжение достигает предела.
Я выросла в тени гладиолусов. Поэтому я, вероятно, единственная в Париже питаю совершенно особенные чувства к этим вышедшим из моды цветам. Гладиолусы больше не дарят: это дурной тон, эти цветы жесткие, лишенные изящества, устаревшие, одним словом – безвкусица.
В больших ресторанах на Монпарнасе из гладиолусов часто составляют огромный центральный букет, демонстрирующий престиж заведения. Когда я захожу в такого рода места и мой взгляд падает на «букет», я сразу вспоминаю маму. В мои детские и ранние подростковые годы она работала анестезиологом, и больные, которых она погружала в сон, чаще всего присылали ей букеты гладиолусов, чтобы отблагодарить ее за заботу и доброту.
Дома букет всегда стоял на одном и том же месте – на высоком столике в маминой комнате, которая одновременно служила гостиной, слева от входа, рядом с одним из двух окон. Гладиолусы все видели и слышали. Они возвышались над большим круглым столом красного дерева, вокруг которого мы – сестра, брат и я – собирались, чтобы проводить время с мамой. Здесь был центр дома. Только у мамы было закрепленное за ней кресло. Сидя в нем, она разбирала почту, оплачивала счета, занималась мелким шитьем, не переставая нас слушать. (Для
