Гюстав Курбе - Герстл Мак
К сожалению, единственными родственниками Курбе, оказавшимися поблизости от него, были именно те, которых он не любил и с которыми ссорился, — Зоэ и муж ее Эжен Реверди. Но сейчас художник был не в таком положении, чтобы отказываться от чьей бы то ни было помощи. Все тяжелые месяцы Зоэ на свой манер благородно выполняла сестринский долг. Хотя ее неуравновешенность, бестактность и откровенная враждебность к политическим убеждениям брата часто доводили его до белого каления, он вынужден был неохотно признать, что она посвятила себя заботам о нем и не жалела сил, чтобы обеспечить ему удобства в тюрьме. Зоэ с мужем жили в Париже, на улице Ассас, 4, но во время ареста Курбе находились в замке Бреак вблизи Абли, километрах в восьмидесяти от Парижа. 13 июня Реверди писал Кастаньяри из Бреака: «Благодарю Вас от имени семьи Гюстава и от себя лично за переговоры, которые Вы уже ведете и собираетесь впредь вести с влиятельными людьми, способными… облегчить наше трудное положение… Конечно, мы с женой сожалеем, что шурин не считался с нами. Доброе сердце и любовь к нему сестры удержали бы его от многого, не дали бы так глубоко втянуться в политику, и мы спасли бы его, вернув искусству, где его неоспоримое превосходство над другими принесло бы ему полное удовлетворение. Несмотря на его неблагодарность по отношению к нам… мы предлагаем ему нашу преданность… Я запасся адвокатом, чтобы охранять его интересы, собрать его картины и имущество, разбросанные сейчас по всему свету, к нашим бедам только что добавилось чрезвычайно печальное известие: бедная мать Гюстава, узнав о его беде и слухах о его смерти, не перенесла такого страшного удара. Она скончалась во Флаже в субботу 3 июня в девять часов вечера»[393].
Зоэ добавила постскриптум: «Подлинные друзья познаются в беде. Ничего другого я от Вас не ожидала и… присоединяюсь к мужу, заранее благодаря Вас за то, что, я надеюсь, Вы сделаете для моего несчастного брата… Передайте ему, что прошлое забыто, что именно охлаждение между нами и привело к беде, так как я не имела возможности окружить его вниманием… Мой брат, несмотря ни на что, честно прожил пятьдесят лет; он был гордостью своего края, семьи и страны…»[394].
Одновременно с этим семья Курбе и друзья во Франш-Конте пустили в ход все свои связи. «Отец Курбе написал Греви [Жюль Греви, председатель Национального собрания с 16 февраля по 2 апреля 1873 года], — сообщал доктор Ординер Кастаньяри 18 июня. — Я не мог это сделать сам, потому что — вероятно, своей независимостью — навлек на себя гнев этого человека, буквально набитого гордостью и аристократическими идеями. Но поскольку он мог бы немало сделать для нашего бедного друга, я напишу Дориану [Фредерик Дориан, бывший министр в правительстве национальной обороны]… чтобы он использовал все свое влияние на великого Греви и на кого угодно… Давайте приложим все усилия, чтобы добиться для него [Курбе] изгнания в Америку или еще куда-нибудь… [Феликс] Годи… завтра едет в Париж, он повидается с Вами и сделает все, что может»[395].
Через четыре дня Ординер пишет снова: «Двое всезнаек, Шанфлери и Геверди… написали отцу Курбе и просили у него доверенность, чтобы собрать картины Курбе в надежном месте, а в случае необходимости — продать. Но отец не считает себя вправе распоряжаться имуществом сына при его жизни, и он прав. К тому же он [Курбе] сильно предубежден против зятя и возмущался его вмешательством в свои дела»[396].
В Консьержери Курбе разрешили получать за свой счет обеды от папаши Лавера, которые доставлялись ему в камеру, но он жаловался, что грязь, паразиты, а главное, пребывание в одиночке подрывают его здоровье. Предварительное обвинительное заключение против него было составлено 17 июня; в конце месяца его, в наручниках, в тюремном фургоне, доставили в Версаль для краткого допроса, а затем привезли обратно в Консьержери. Его знакомый, англичанин Роберт Рид, сделал достойную, но безуспешную попытку помочь художнику, напечатав 26 июня в «Таймс»:
«Г-н Курбе, бывший министр [sic!] изящных искусств Коммуны, ныне ожидающий суда в Версале, передал мне для публикации нижеследующее письмо с ответом английской прессе, обвиняющей его в том, что он лично уничтожил несколько произведений искусства в Лувре.
Он собственноручно вручил мне это письмо в Ратуше в утро вторжения версальских войск в Париж.
„20 мая 1871 года.
Я не только не уничтожал никаких произведений искусства в Лувре, но, напротив, руководил сбором и возвратом на свои места в этот музей всех произведений, разбросанных по различным министерствам и зданиям столицы. Помог я в этом отношении и Люксембургу. Это я уберег и вывез из особняка Тьера все произведения искусства. Меня обвиняют в разрушении Вандомской колонны, хотя факты говорят, что декрет о сносе ее был принят 14 [sic!] апреля, тогда как меня избрали в Коммуну 20-го, неделей позднее. Я горячо настаивал на сохранении барельефов, предлагая устроить из них музей во дворе Дома инвалидов. Я знаю, насколько чисты были мои побуждения, но отдаю себе отчет в трудностях, которые достаются в наследство тем, кто приходит на смену такому режиму, как Империя.
Г. Курбе“.
Множество ложных обвинений, выдвинутых против художника прессой, и критическое положение, в котором он находится, обязывают нас проявить к нему сочувствие и предать гласности истинное положение вещей»[397].
Четвертого июля Курбе перевели в тюрьму Мазас, о чем Зоэ и сообщила Кастаньяри: «Со вчерашнего утра Гюстав в Мазасе, его допрашивали, он болен и просит перевести его в лазарет… Мы не знаем, к кому обратиться; если бы Вы дали нам совет… мы были бы вам весьма обязаны»[398]. Кастаньяри немедленно бросился к Дюрье в министерство юстиции, и тот ответил: «Думаю, для вашего друга лучше, чтобы его судил обычный, а не военный суд… Свидетельские показания будут там рассмотрены тщательнее, возможностей у защиты больше… О переводе в тюремный лазарет нечего и думать, кроме как в случае крайней необходимости; на мой взгляд, такое ходатайство крайне нежелательно. Держаться покорно — вот наиболее подходящая и разумная линия»
