Между Лондоном и Москвой: Воспоминания и последние записи - Иоахим фон Риббентроп
Я только понаслышке случайно узнал о планах фюрера по созданию «Германского рейха» («Germanisches Reich») с Германией в качестве его ядра и федеративным объединением других германских государств. Со мной он об этом не говорил; беседовал ли он о том с Гиммлером, я не знаю, но остается фактом, что органы последнего оказывали на европейскую политику Германии влияние в таком всевозрастающем масштабе, что Гитлер, к примеру, принимал высших чинов СС и полицейских начальников оккупированных областей, не приглашая меня, и что на приемах определенных германских деятелей присутствовал только Гиммлер.
Судить о том, насколько сильно верил Гитлер в реализуемость такой политики германизации, трудно. Причиной того, что он держал меня в стороне от этих замыслов, как можно предполагать, являлось то, что я постоянно высказывал ему свои соображения насчет ограничения германских притязаний в Европе. Имея в виду в будущем установление взаимопонимания с другими державами, прежде всего с Англией, я считал абсолютно необходимым никаких юридически предрешающих изменений подобного рода не производить.
Часто высказываемое сегодня утверждение, будто было возможно превратить такие государства, как Франция, Бельгия, Дания, Норвегия, Сербия, Греция, Польша, и захваченные нами области России в политические факторы нашего ведения войны или даже в наших союзников, — просто утопия. Национальная динамика этих государств была слишком сильна и чересчур ограничена традициями, а их вера в германскую победу с самого начала — слишком мала. В качестве примера можно привести Францию. Хотя французы решительно отклонили сделанное Черчиллем после Дюнкерка предложение о государственной унии Франции с Англией, но и нам тоже нашей великодушной политикой в духе Монтуара не удалось привлечь Францию на свою сторону! То, что касается Франции, относилось в большей или меньшей степени и ко всем другим оккупированным нами государствам. Подобный опыт имелся у нас повсюду. Разумеется, если бы в том или ином случае действовали половчее, мы смогли бы достигнуть большего и в экономическом отношении. Однако сама мысль, что эти страны дали бы решающим образом использовать себя для победы Германии, вне всякого сомнения, совершенно ложна.
Напротив, мы убедились в том, насколько трудно побудить друзей и союзников пойти на по-настоящему серьезные военные усилия. Эго относилось в первую очередь к Италии, ведение войны которой постоянно саботировалось влиятельными кругами этой страны. В Венгрии же постоянно думали о сепаратном мире, а в Румынии нам создавали все новые и новые трудности. К тому же в Будапеште и Бухаресте желали в самый разгар мировой войны вести свою приватную войну из-за Трансильвании. Венгерские сепаратные стремления зашли так далеко, что Гитлер в 1944 г. был серьезно озабочен тыловыми коммуникациями своей армии, защищавшей Венгрию, и поэтому хотел оккупировать ее. Он говорил мне тогда, что в случае отказа Хорти[152] окажется вынужденным передать общественности все материалы о двойной игре венгерского премьер-министра Каллаи, которую тот ведет от имени Хорти. В конце концов германские войска смогли с согласия Хорти вступить в Венгрию. Но это отнюдь не положило конец политическим стремлениям Будапешта. Когда русские приблизились к Венгрии, Хорти вел с ними переговоры, а в это же самое время германские войска ожесточенно сражались против них. В конце концов Адольфу Гитлеру не осталось ничего иного, как начать действовать. Он осадил будапештскую крепость, а Хорти заявил о своем желании поставить себя под защиту фюрера и был доставлен в один небольшой замок в Верхней Баварии. Сын Хорти был арестован, ибо стала очевидной его измена. Мне пришлось сообщить Хорти это весьма неприятное известие. Фюрер постоянно верил в личную враждебность к нему Хорти и часто называл его великим интриганом, который, в частности, пытался вызвать разногласия между ним и Муссолини. Словакия тяготела к России, а в Финляндии давали себя знать такие же стремления к сепаратному миру, как и в Будапеште. Испания бросила нас на произвол судьбы в один из важных моментов войны…[153] Но если столь велики были трудности с нашими друзьями, то как же мы могли привлечь на нашу сторону побежденных врагов, чтобы они сражались за германскую победу?!
* * *
Несмотря на первоначальные крупные военные успехи на Востоке, с осени 1941 г. я уже никак не мог отделаться от чувства глубокого опасения за дальнейший ход событий.
Когда после Пёрл-Харбора — полностью вопреки моему совету — было объявлено состояние войны с США, я сказал Адольфу Гитлеру дословно следующее: «У нас остался теперь еще один год, чтобы отрезать Россию от американского подвоза через Мурманск и Персидский залив, а Япония должна за это время захватить Владивосток. Если же это не удастся и американский военный потенциал соединится с русским людским потенциалом, война вступит в такую стадию, в которой выиграть ее будет очень трудно». Фюрер воспринял мои слова молча.
После вызванной погодными условиями катастрофы зимой 1941/42 г., в результате которой наша армия, как известно, застряла перед Москвой и весь Восточный фронт зашатался, я по случаю новогоднего поздравления на рубеже 1941–1942 гг. впервые заговорил с фюрером о возможности заключения мира с Россией. На это Гитлер ответил мне всего лишь, что такой мир он не считает возможным, на Востоке речь может идти только о несомненном решении хода войны в нашу пользу.
В течение 1942 г. нам удалось пробиться до Волги, но затем начались тяжелые бои в Сталинграде.
На Севере мы прочно закрепились под Москвой и у Ленинграда, то же самое имело место на Кавказе — мы и здесь не продвигались вперед. Хотя мы и находились на Волге, но дальше тут дело не шло. Фронт на Дону, удерживавшийся нашими менее опытными в военном отношении союзниками, уже тогда представлялся мне крайне угрожаемым. В течение всего 1942 г. я не раз пытался узнать более подробно о военных планах Адольфа Гитлера. Но он был очень замкнут, и из него ничего нельзя было выжать, кроме того, что он хочет отрезать русских от подвоза нефти с Кавказа и затем нанести удар вдоль Волги на север.
В начале ноября 1942 г. произошла высадка англо-американских войск в Северной Африке. В тот момент я как раз находился в Берлине. В первых же сообщениях меня поразил тот тоннаж, который был использован для высадки. Говорилось о четырех миллионах тонн. Стало ясно, сколь необычайно серьезна операция такого масштаба и что мы, по всей вероятности, основательно ошиблись в оценке того тоннажа, которым располагал противник. Гитлер позже признался мне в этом.
