Между Лондоном и Москвой: Воспоминания и последние записи - Иоахим фон Риббентроп
Через некоторое время ко мне поступила от Клейста информация, что русские тоже выразили желание вступить в контакт с нами. Я передал это сообщение фюреру и наконец-то получил от него разрешение распространить мой зондаж на Стокгольм. Правда, я несколько сомневался в истинности этого сообщения и испытывал такое чувство, что здесь, скорее, желаемое принималось за действительное. Но я хотел прежде всего иметь полномочия от Гитлера. Однако русский представитель действительно так и не появился.
Здесь следовало бы упомянуть и о том, что (после того как Гитлер неизменно отказывался начать с русским послом в Стокгольме прямые переговоры о мире) моя жена осенью 1944 г. написала фюреру письмо, в котором она как «разведенная» жена, которую он может в любой момент дезавуировать, выражала готовность вступить в контакт с мадам Коллонтай, чтобы таким образом, возможно, получить отправные точки для суждения о том, имеются ли вообще какие-либо возможности для серьезного разговора с Россией о мире. Однако Гитлер эту инициативу отверг, заметив при этом: намерение разведать позицию русских на сей счет означало бы не что иное, как желание «схватить рукой докрасна раскаленную печку, дабы убедиться, что она горяча».
В январе 1945 г. я решил предпринять последний натиск в этом направлении. Я сказал фюреру: я готов вместе со своей семьей полететь в Москву, чтобы априори убедить Сталина в честности наших намерений; таким образом, я и моя семья послужим своего рода залогом в его руках. На это Гитлер ответил: «Риббентроп, не устраивайте мне никаких историй вроде Гесса!»
Такова трагическая глава моих попыток прийти к миру с Россией, чтобы затем получить возможность закончить войну компромиссом с Западом.
* * *
Надо упомянуть здесь и об одной сцене, относящейся к последним неделям. Однажды (это было вскоре после крупных воздушных налетов на Дрезден) мне позвонил по телефону посол Хевель: фюрер по одному сделанному ему предложению хочет в качестве репрессии за каждого убитого в Дрездене расстрелять одного военнопленного. Вермахт, а также партийное руководство высказались против, но фюрер настаивал на этом, поскольку злодеяние в Дрездене, где погибли десятки тысяч женщин и детей, было слишком ужасающим. Однако фюрер пожелал предварительно переговорить со мной насчет Женевской конвенции. Я попросил срочной аудиенции. Гитлер ожидал меня в саду Имперской канцелярии. Я сказал ему, что внесенное предложение ни в коем случае осуществлено быть не может, указал на его тяжелые последствия и дал фюреру ясно понять, что ни в каком отступлении от Женевской конвенции я участия не приму. Фюрер находился в весьма возбужденном состоянии, он резко оборвал меня, однако распорядился приказ не отдавать. Беседа была очень краткой; хотя Гитлер ничего окончательного мне и не сказал, я знал, что такого приказа он не отдаст. Вскоре посол Хевель зашел ко мне и сообщил: фюрер был намерен, несмотря на наличие противоположных точек зрения вермахта и партии, все же такой приказ отдать и только мое вмешательство удержало его от этого.
* * *
Адольф Гитлер считал борьбу на Востоке борьбой народов за обладание жизненным пространством. Усиливающаяся суровость этой борьбы за достижение великих целей, которые он поставил перед собой, делала его все более несгибаемым. Предложения о компромиссе вызывали у него в последние годы взрывы возмущения. Чудовищные перегрузка и ответственность подорвали его здоровье (он жил на инъекциях витаминов и гормонов и ходил с согнутой спиной). Но твердость его характера превратилась в упрямство, а спокойный разговор с ним на политические темы стал попросту невозможен. Он видел все только с военной точки зрения, он уже не верил ни в какие возможности компромисса. Кто же из нас был прав: он или я? Кто может ответить сегодня на этот вопрос? Во всяком случае любой проведенный мной в годы войны зондаж — через Швейцарию, через Стокгольм, а под конец и через одно доверенное лицо в Мадриде (причем не только после появления формулы безоговорочной капитуляции) — показывал, что ни с Англией, ни с Америкой серьезно говорить о мире было невозможно.
Трагической судьбой Германии всегда являлось то, что она должна была сдерживать натиск Востока своей собственной кровью. Так было со времен битвы на Каталаунских полях[156], затем во времена войн с турками, которых привела в Европу Франция, и вплоть до нынешней мировой войны, в которой западные державы своим выступлением против Германии открыли путь в Европу Востоку.
Адольф Гитлер до самого конца был убежден, что великая трагедия этой войны состояла в том, что в столкновении двух миров — Востока и Запада — Запад ударил в спину именно тому народу, который вел эту борьбу ради Европы и всего культурного мира.
Он не хотел поверить в поражение и становился в своих мерах все более крутым. Он был почти фанатически убежден в неисчерпаемых способностях немецкого солдата воевать и немецкого рабочего — трудиться.
Он неоднократно говорил мне: наше особое оружие — сначала подводные лодки, затем самолеты-снаряды и ракеты «Фау»[157], а также новые самолеты — несмотря ни на что, обеспечит нам победу. Он верил в это даже всего за шесть недель до горького конца.
Гитлер так и не расстался с убеждением, что победа еще может прийти, пока держится фронт. Он вновь и вновь говорил о «грядущем повороте». Вероятно, он ясно осознал, что иначе остается только капитуляция. Он считал, что конец национал-социализма означает большевизацию Германии.
НЮРНБЕРГСКИЕ ЗАПИСИ
Причины краха
Трагизм того, что мы войну проиграли, усугубляется тем, что мы могли ее выиграть.
Первой причиной проигрыша войны несомненно была неожиданно большая сила сопротивления Красной Армии под сильным руководством Сталина, а также использование американских поставок вооружения.
Существенной причиной поражения Германии была, далее, все сильнее проявлявшая себя в ходе войны вражеская авиация, которая в конце войны оказалась в состоянии разрушить европейские производственные объекты, после чего мы потеряли свое превосходство в воздухе.
К этому присовокупились военная несостоятельность Италии,
