Между Лондоном и Москвой: Воспоминания и последние записи - Иоахим фон Риббентроп
Действительно, сегодня уже нет никакого сомнения в том, что Гитлер не был не прав в этой оценке намерений Рузвельта. Однако внутренние взаимосвязи, приведшие к такому развитию событий, будут осознаны и поняты лишь постепенно[149]. Как известно, еще в ноябре 1938 г. доверенный человек президента Рузвельта посол Буллит многозначительно говорил польскому послу Потоцкому: желание Рузвельта, чтобы «дело дошло до военного столкновения между Германией и Россией» и чтобы «затем демократические страны атаковали Германию и заставили ее капитулировать». Если сегодня кем-то задается вопрос, почему мы «пошли с Японией, а не с США», то такая ложная постановка вопроса людьми непосвященными еще может восприниматься как всеобщий психоз проигранной войны. Однако, когда этот вопрос задается определенными лицами министерства иностранных дел и командования вермахта, которые знают все взаимосвязи, это мне совершенно не понятно.
При абсолютной враждебности президента Рузвельта непосредственную германскую дипломатическую деятельность в Вашингтоне следовало считать бесперспективной{35}. В свое время я предлагал послать в Вашингтон Шахта. Но Гитлер, учитывая положение дел, счел бесцельным и это. Поэтому мы могли стремиться только к нейтрализации американцев Японией. Мы надеялись, что нам удастся удержать Соединенные Штаты от вступления в войну в Европе лишь их латентным опасением войны на два фронта. Адольф Гитлер ожидал усиления позиций Японии в Восточной Азии в результате овладения находящимися там британскими военными базами. Это должно было бы подчеркнуть функцию Японии как угрозы США и оказать усиленное воздействие в направлении желаемой нами нейтрализации Америки. Но ошеломившее нас нападение Японии на Пёрл-Харбор свело эту политику к нулю.
Впрочем, агрессивные намерения Рузвельта в отношении Германии дал ясно осознать и последнее американское предложение Японии, которым он надеялся побудить Токио к разрыву с Тройственным пактом. На самом деле движущей силой здесь были не мы, а американцы. Мы не преследовали никакой иной цели, кроме как удержать США от вступления в войну.
Эта политика требовала от германской стороны непомерной сдержанности. Хотя нам было совершенно ясно, что англо-французское объявление войны 3 сентября 1939 г. последовало под давлением Рузвельта, мы не ответили ни на одну из тех бесчисленных провокаций, которые я воскрешаю в своей памяти, лишь кратко обозначая их суть: огромного масштаба поставки военной техники и материалов в Англию; эффективное участие американских летчиков в действиях английской авиации; передача Англии 50 миноносцев; занятие Исландии; закрытие германских консульств в США и, наконец, пресловутый приказ Рузвельта американским кораблям открывать огонь по немецким подводным лодкам, в результате чего положение командиров наших субмарин стало крайне тяжелым. Тем не менее германская сдержанность, в правильности которой мне постоянно удавалось убеждать фюрера, оставалась неизменной.
Даже тоща, когда американские корабли нападали на немецкие подводные лодки и [командующий германским ВМФ 1 гросс-адмирал Редер неоднократно делал по этому поводу представления фюреру, я считал своей задачей не допустить никакого изменения германской политики в отношении США, тем более что у Германии не было никаких интересов, расходящихся с интересами Америки. Дабы избежать конфликта, все провокации оставлялись нами без ответа.
Учитывая ясно распознаваемую и к тому времени доказанную политику Рузвельта, нацеленную на фактическое, а также формальное вступление США в войну, германская внешняя политика в то время не могла делать по отношению к Японии и Америке ничего иного, как:
1) заботиться о том, чтобы Америка вступила в войну как можно позже (что мы и делали), и
2) следить за тем, чтобы, когда американское вступление в войну станет фактом, Япония определенно оказалась на нашей стороне. Японское нападение на Пёрл-Харбор по крайней мере избавило нас от одной из крупных забот, а именно произойдет ли это на самом деле[150].
После начала войны против России министерство иностранных дел от всех вопросов, касающихся Советского Союза, было отстранено. Весь Советский Союз с самого начала рассматривался Адольфом Гитлером как более не существующий. Когда я захотел передать здание советского посольства в Берлине под охрану, мне было отказано, и по указанию фюрера оно было предоставлено в распоряжение министерства по делам восточных территорий. В процессе похода на Восток планы Гитлера шли все дальше и дальше. Если прежде его занимала мысль только об объединении всех живущих в одном и том же пространстве немцев, то теперь его размышления этим уже не ограничивались. Теперь он думал не только о пространстве для расселения немцев на Востоке, но и о взрывающем все прежние пространственные понятия развитии военной техники, особенно авиации, и о связанной с этим в целях безопасности охране более крупных территорий. Я же, напротив, и устно и письменно заявлял фюреру, что в территориальных вопросах мы должны «вести себя осмотрительно» и нам не следует предпринимать ничего, что сделало бы впоследствии невозможным заключение разумного мира.
В конечном счете Гитлер желал своего рода разделения нашей внешней политики на восточную и западную, чтобы такие страны, как Финляндия, Турция, а также страны Ближнего Востока и некоторые другие больше министерством иностранных дел не курировались. Только мое решительное заступничество за единство германской внешней политики смогло не допустить такого распоряжения. В конце концов мне своей памятной запиской удалось добиться (в противоположность требованиям министерства по делам восточных территорий, которое претендовало на то, чтобы вести сношения с другими странами непосредственно самому, без министерства иностранных дел), чтобы дипломатические отношения и по восточным вопросам были оставлены в компетенции моего министерства. Но это ровным счетом ничего не изменило в том факте, что из всей сферы Советского Союза мы были исключены. Не знаю, что и кто тогда постоянно настраивал Гитлера против меня лично и против министерства иностранных дел. Но фактом остается то, что после начала войны против России он говорил [начальнику Имперской канцелярии] имперскому министру Ламмерсу: на Востоке сейчас идет война, а во время войны у министерства иностранных дел, собственно, никакой функции нет, она появляется вновь только при заключении мира. Это высказывание целиком показывает отношение Гитлера к министерству иностранных дел как правительственному органу: он отвергал его, он даже, пожалуй, ненавидел его, и я, к сожалению, не сумел тут что-либо изменить. О
