Между Лондоном и Москвой: Воспоминания и последние записи - Иоахим фон Риббентроп
Во время последовавшей беседы я кратко доложил следующее.
Англо-американская высадка — дело серьезное. Она показывает. что мы основательно ошиблись в оценке вражеского тоннажа, а тем самым и в возможностях нашего ведения подводной войны. Если изгнать англо-американцев из Африки (что, учитывая наш опыт в отношении транспортных средств в Средиземном море, кажется весьма сомнительным) нам не удастся, она вместе с армией оси будет для нас потеряна. Средиземное море окажется в руках врагов, а и без того слабая Италия попадет в тяжелейшее положение. Я придерживаюсь взгляда, что фюреру необходимо совершенно решающим образом облегчить ведение нами войны, а потому прошу его немедленно предоставить мне полномочия для установления через советского посла в Стокгольме мадам Коллонтай контакта со Сталиным с целью заключения мира — причем, раз того уже не миновать, со сдачей большей части завоеванных на Востоке областей.
Едва я заговорил о сдаче захваченных восточных областей, как фюрер тут же отреагировал на это самым бурным образом. Лицо его налилось кровью, он вскочил, перебил меня и с неслыханной резкостью заявил, что желает разговаривать со мной исключительно об Африке, и ни о чем ином! Форма, в какой все это было сказано, не позволила мне в тот момент повторить свое предложение. Вероятно, имея дело с Адольфом Гитлером, мне тактически надо было действовать как-то иначе. Но я был настолько озабочен, что пошел к своей цели напрямик.
Моя сопротивляемость таким сценам весной 1942 г. значительно ослабла. Тогда, а также и позже я постоянно был вынужден думать, что люди, пережившие такую ситуацию, какую довелось пережить, мне с Адольфом Гитлером той весной, при любых обстоятельствах должны с ним расстаться. После столь серьезного разрыва личных отношений ни о каком успешном сотрудничестве речи больше быть не может.
Теперь мне оставалось только обсудить еще некоторые детали предстоящего визита Чиано, а затем фюрер резко прекратил разговор.
В последующие дни мне тоже не представилось никакой возможности еще раз заговорить с ним о моем плане установления контакта со Сталиным. В это время — до сталинградской катастрофы — мы еще имели несравнимо более благоприятную позицию для переговоров с Москвой, чем вскоре после того. Через восемь дней началось русское наступление, произошел крах войск наших союзников на Дону, а затем последовала катастрофа 6-й армии в Сталинграде, так что пока ни о каких переговорах с Россией и думать не приходилось, особенно в том духе, который отвечал точке зрения Гитлера.
В те тяжелые дни после окончания боев за Сталинград у меня состоялся весьма примечательный разговор с Адольфом Гитлером. Он говорил — в присущей ему манере — о Сталине с большим восхищением. Он сказал: на этом примере снова видно, какое значение может иметь один человек для целой нации. Любой другой народ после сокрушительных ударов, полученных в 1941–1942 гг., вне всякого сомнения, оказался бы сломленным. Если с Россией этого не случилось, то своей победой русский народ обязан только железной твердости этого человека, несгибаемая воля и героизм которого призвали и привели народ к продолжению сопротивления. Сталин — это именно тот крупный противник, которого он имеет как в мировоззренческом, так и в военном отношении. Если тот когда-нибудь попадет в его руки, он окажет ему все свое уважение и предоставит самый прекрасный замок во всей Германии. Но на свободу, добавил Гитлер, он такого противника уже никогда не выпустит. Создание Красной Армии — грандиозное дело, а сам Сталин, без сомнения, — историческая личность совершенно огромного масштаба.
Пользуясь этим случаем, а также в более поздней памятной записке я снова предложил немедленно провести мирный зондаж в отношении Москвы. Участь этой памятной записки, которую я передал через посла Хевеля, оказалась бесславной. Хевель сказал мне: фюрер и слышать не желает об этом и отбросил ее прочь. В дальнейшем я еще несколько раз заговаривал об этом с самим Гитлером. Он отвечал мне: сначала он должен снова добиться решающего военного успеха, а уж тоща посмотрим, что нам делать дальше. Его точка зрения и тогда и позже была такова: наш зондаж в поисках мира является признаком слабости.
Но я все же установил через своего связного Клейста косвенный контакт с мадам Коллонтай в Стокгольме. Однако без его одобрения Гитлером я ничего решительного сделать не мог.
После измены правительства Бадольо[154] в сентябре 1943 г. я предпринял новый весьма энергичный маневр. На этот раз Гитлер занял позицию уже не столь отрицательную. Он вместе со мной подошел к карте и сам показал на ней демаркационную линию, на которой можно было бы договориться с русскими. Когда же я попросил полномочий, он решил отложить этот вопрос до утра и еще поразмыслить. Однако на следующий день опять ничего не произошло. Фюрер сказал мне, он должен это дело еще раз поглубже продумать. Я испытал большое разочарование. Я чувствовал, что здесь действуют те силы, которые постоянно снова и снова укрепляют Гитлера в его несгибаемой позиции противодействия договоренности со Сталиным.
Когда Муссолини после своего освобождения[155] был доставлен в ставку фюрера [«Волчье логово»], Гитлер, совершенно неожиданно для меня заявил ему: он хочет договориться с Россией. На мою высказанную затем просьбу дать мне соответствующее указание я, однако, снова никакого определенного ответа не получил. А на следующий день Гитлер опять запретил мне установление любого контакта с Россией. Он явно заметил, насколько сильно я удручен этим, ибо вскоре посетил меня в моей ставке и как бы мимоходом вдруг сказал: «Знаете ли, Риббентроп, если я сегодня и договорюсь с Россией, то завтра снова схвачусь с ней, иначе я не могу!» Я в полной растерянности ответил: «Так никакой внешней политики вести нельзя, ведь тогда всякое доверие к нам будет потеряно». Сознание своего бессилия и невозможности что-либо изменить привело меня в ужас перед будущим.
30 августа 1944 г. я снова передал фюреру памятную записку с просьбой уполномочить меня немедленно предпринять зондаж во всех направлениях с целью заключения мира.
Свою памятную записку я начал словами: «Задача дипломатии — заботиться о том, чтобы народ не героически погиб, а продолжал существовать. Любой путь, ведущий к этой цели, оправдан, а неиспользование его может быть охарактеризовано лишь
