Одна маленькая жизнь. В поисках следов - Маттиас Клингенберг

# Последний отпуск в Ханенклее, 1990

31.8

приехали в 11

отель «Эрика» морской окунь 30 ДМ

туманно и мрачно

марасящий[65] дождь

1.9

утром дождь

дома консервы 4,98 ДМ

целый день дождь туман

трижды промокли

2.9

утром туман

обед, дождь

отель «Вальдгартен» фрикасе из курицы = 35,70

в 6 возвращаемся домой под дождём

3.9

8:30 дождь

11 дождь

через дорогу кнедли с фаршем 20,– ДМ

после обеда сухо и свежо

4.9

8:30 мрачный вид погода пасмурная

12:45 дождь только что закончился

Отель «Эйсбайн» через дорогу

печень, фаршированная паприкой, 2 пива 25,-

после обеда и вечером дождь

5.9

7:00 часов дождь

12:00 невероятный ливень

отель «Эрика» матьес картофель 24,-

1 диетическое пиво 3,80

1 пиво «Айнбекер» 3,50

18:00 мы только что пришли домой под очень сильным дождём

6.9

9:00 часов дождя нет

небо затянуто

отель «Айсбан» 2 кёнигсбергские тефтели 19,00

2 пива 4,80 = 23,80

16:00 часов дождя ещё нет

все дни погода была отвратительная

один сплошной дождь

(из записной книжки Карла)

Воспоминания сгорают

ТАБУЛА РАСА!

ТАБУЛА РАСА!

ТАБУЛА РАСА!

МОЗГООЧИСТИТЕЛЬ!

Einstürzende Neubauten. Headcleaner

Перед смертью, прежде чем навсегда покинуть свой дом и отправиться в дом престарелых, бабушка уничтожила множество вещей. Именно такое впечатление складывается у меня, когда я смотрю на весьма скромное наследство обоих супругов: все их личные вещи помещаются в небольшом чемодане. Не говоря о том, что задолго до этого дед, очевидно, избавился от вещей, которые могли бы пролить свет на то, что он делал в период с мая 1942 года до конца войны.

Почему люди уничтожают вещи, которые могли бы помочь потомкам сохранить память о них?

Это похоже на брак, который трещит по швам, на отношения, терпящие фиаско. Расставание с вещами, которые напоминают о другом, словно часть горевания и символическое начало новой жизни. Люди рвут фотографии, сжигают любовные письма, чтобы начать с чистого листа. Наверное, подобную логику можно применить к странным, на мой взгляд, действиям дедушки и бабушки. Избавление от старого, подготовка к новому, к тому, что должно настать после этого мира. Они и правда были настолько религиозны? Сомневаюсь.

Феномен намеренного уничтожения свидетельств собственной жизни и эго-документов характерен не только для Карла и его жены – вчера я убедился в этом ещё раз. Исследуя места пребывания деда и события его жизни, я обратился к его братьям, точнее, к оставшимся в живых родственникам Густава и Отто. Я надеялся на то, что у внуков могли сохраниться письма или открытки, которые Карл отправлял полевой почтой кому-то из братьев. Те же номера полевой почты могли пролить свет на перемещения Карла во время войны. Но не тут-то было.

Братья не были близки, а отношения Карла и Отто окончательно разладились после вышеупомянутых споров по поводу ухода за старой матерью. Хотя все трое жили неподалёку и у всех были машины, они редко навещали друг друга, с возрастом визиты окончательно сошли на нет. Я не могу сказать, как выглядит «нормальное» братское общение. Но то, как Карл, Густав и Отто обходились друг с другом, в любом случае нормой не назовёшь. Пока я пишу это, мне приходит в голову, что подобные отношения (точнее сказать, отсутствие отношений) складываются или, точнее, сложились и по отцовской линии в поколении моего отца. Здесь тоже не возникло никакого семейного единения: они узнали о смерти брата, покупая пиво в местном киоске и расспрашивая о случившемся жену покойного. Не слишком здорово.

Связаться с родственниками Карла было затруднительно хотя бы потому, что ни я, ни мои родители не знали их точного места жительства и семейного статуса. «Разве она не была замужем?», «Разве её сейчас зовут не так-то и так-то?», «Нет, мне кажется, он умер в прошлом году». Поиски в интернете и большая удача позволили нам восстановить связь с дочерью брата Густава: она всё так же живёт в родительском доме, и ей самой уже за семьдесят. На вопрос, остались ли от её отца какие-то вещи, что-то, что может быть полезно в связи с моими поисками, она ответила обещанием ещё раз заглянуть на чердак и в подвал и перезвонить через неделю. Честно говоря, я не рассчитывал, на этот звонок. Хранящая молчание мамина кузина полностью соответствует моим представлениям об этой семье, склонной скорее молчать, чем говорить. Но я заблуждался. Она позвонила, долго разговаривала с мамой, заметно взволнованная тем, что услышала её через столько лет, и лишь в конце рассказала о том, что неожиданно вспомнила: перед смертью её родители сожгли всё, что напоминало о них, – фотографии, письма, вообще всё личное. Какое совпадение. И они тоже.

Воскресным днём я сижу в кабинете своего тбилисского дома и переписываюсь по скайпу с живущей на родине подругой. Каким-то образом мы выходим именно на эту тему, и я спрашиваю её – заранее предупредив, что прошу о спонтанном ответе – почему некоторые люди перед смертью сжигают все свои личные вещи? Не проходит и минуты, как окно чата начинает мигать оранжевым: «Я бы тоже не хотела, чтобы люди рылись в моих вещах… Ещё человек, который так поступает, в смысле сжигает всё, считает, что эти вещи уже никому не нужны. Он просто не хочет никого обременять после собственной смерти». В ответ на моё возражение, что сохранить память об этом человеке и его жизни будет затруднительно, если вообще возможно, она пишет: «Я бы не хотела оказаться (неверно) понятой, после того как мою жизнь проанализируют люди, которые меня даже не знали». То есть речь идёт о защите частной жизни после смерти. Интроверсия, охватывающая бесконечность. Однако больше, чем спонтанный ответ подруги, меня удивляет то, что мне самому это и в голову не пришло. Я объяснял сожжение виной – в смысле заметания следов, а также искуплением, своего рода актом очищения перед последним переходом. Почему я придал этому такое значение?

Последние недели я провёл у окна своего тбилисского кабинета, ежедневно занимаясь книгой, фоном играла одна и та же музыка. Иногда тихо, лишь мягко аккомпанируя потоку письма, иногда – в вязких паузах – громче. По воле случая первый трек альбома Dust – «Пыль» – Питера Мёрфи