Между Лондоном и Москвой: Воспоминания и последние записи - Иоахим фон Риббентроп
Само собой разумеется, в дни кризиса я с целью поддержать политику фюрера занимал в отношении своего министерства и дипломатического корпуса вполне однозначную позицию, ибо в этом был единственный шанс заставить противника пойти на компромисс. При неуверенной или двойственной позиции министра иностранных дел в этой ситуации добиться от противной стороны готовности к миру было ни в коем случае нельзя.
То, что в противоположность судетскому вопросу при подобном же состоянии проблемы Данцига и коридора к мирному решению прийти не удалось, объяснялось, с одной стороны, тем, что Англия решилась на войну, ибо не желала дальнейшего усиления Германии, а с другой — тем, что Гитлер не чурался войны в случае, если его разумные предложения не примут.
Был сделан последний шаг по тому пути развития, который начался с заключения британо-польского союза: Англия знала, что Польша использует этот союз с нею, чтобы еще безудержнее выступать против германского населения, проживающего в ее границах. Только в результате соединения английской политики окружения с польским шовинизмом проблема Данцига и коридора оказалась начиненной тем динамитом, который однажды неизбежно должен был взорвать мир в Европе.
Сегодня уже нет никаких сомнений, что Англия в оба последних дня августа имела возможность одним лишь кивком головы в Варшаве ликвидировать кризис, а тем самым устранить опасность войны. То, что британское правительство этого сознательно не сделало, показывает: Англия действительно решилась на войну.
Однако тогда мы еще не знали, что в Лондоне делали ставку на упомянутую группу заговорщиков из числа самых влиятельных немецких военных и политиков и таким образом надеялись легко одержать победу над Германией. А потому эти заговорщические круги внесли в возникновение войны решающий вклад. Они сорвали в последний момент все наши усилия прийти к мирному решению и, вероятно, сыграли главную роль в английском решении начать войну[135].
То, что из-за проблемы Данцига и коридора разразилась германо-английская война, — это трагедия Европы. Я уверен, что Адольф Гитлер считал решение этой проблемы в нашем духе в конечном счете отвечающим и английским интересам. Он всегда боялся, что пробудившийся Восток однажды развернет всю свою могучую силу. Именно поэтому он не в последнюю очередь стремился урегулировать германо-польские отношения, чтобы приобрести лучшие стратегические позиции для обороны.
ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ
В конце сентября 1939 г. — еще в последние дни польской кампании — я во второй раз вылетел в Москву для урегулирования вопросов, возникших в результате советского вступления в Польшу. Я нашел у Сталина и Молотова ярко выраженный дружеский, почти сердечный прием. Во время этого визита большой линией на карте были установлены известные границы между будущим генерал-губернаторством и Советским Союзом. Одновременно было обсуждено далеко идущее торговое соглашение и подписан договор о дружбе[136].
Упорство русских в достижении дипломатических целей вновь дало себя знать, когда Сталин и Молотов, даже идя на отказ от некоторых областей (Люблин) в противоположность заключенному в августе соглашению, стали притязать на включение в советскую сферу интересов Литвы. Поскольку в этом вопросе русские были весьма настойчивы, я из Кремля по телефону поставил о том в известность фюрера. Некоторое время спустя он сам позвонил мне и заявил — явно не с легким сердцем, — что согласен включить Литву в сферу советских интересов. При этом он добавил: «Я хотел бы установить совсем тесные отношения». Когда я сообщил Сталину эту реплику, тот лаконично произнес: «Гитлер свой гешефт понимает».
По возвращении Гитлер сказал мне, что в литовском вопросе «он хотел доказать русским, что с самого начала желал делать все для компромисса с восточным соседом и установить настоящие отношения взаимного доверия». Я и сегодня не сомневаюсь, что это высказывание было тогда искренним и что Адольф Гитлер в тот момент рассчитывал на долгосрочное взаимопонимание. Несмотря на бросавшийся в глаза интерес русских к Литве, Гитлер оценивал тогда русские намерения в отношении Германии как вполне отвечающие заключенным договорам. В своем докладе после возвращения из Москвы я старался его в этом мнении укрепить.
Как и во время моего первого визита, переговоры с русской стороны преимущественно вел сам Сталин, а частично Молотов. Мне вспомнились два высказывания Сталина.
Когда я после подписания договора о дружбе сказал Сталину, что, по моему убеждению, немцы и русские больше никогда не должны скрестить оружие, Сталин с минуту подумал, а потом ответил буквально следующее: «Пожалуй, это все-таки должно было быть так!» Я попросил переводившего советника посольства Хильгера еще раз перевести мне эти слова, настолько необычной показалась мне эта формулировка. Осталось у меня в памяти от наших бесед во время этого второго визита и еще одно высказывание Сталина. Когда я стал зондировать возможность более тесного союза благодаря договору о дружбе, имея в виду регулярный союз для будущих сражений против западных держав, Сталин ответил мне: «Я никогда не допущу ослабления Германии!»
Над этими двумя высказываниями Сталина мне впоследствии приходилось часто задумываться. Что он, собственно, хотел этим сказать? Резкие критики Советского Союза (в их числе и бывший английский посол в Берлине сэр Невилл Гендерсон) утверждали: Сталин заключил пакт с Германией только для того, чтобы подтолкнуть фюрера к нападению на Польшу, хорошо зная, что Англия и Франция выступят на ее стороне. После предположительной победы Германии над Польшей Россия, во-первых, вернет себе важные потерянные в последней войне области, а во-вторых, будет спокойно глядеть, как Германия, воюя с западными державами, исчерпает все свои силы, чтобы затем в подходящий момент бросить всю мощь Красной Армии на дальнейшую большевизацию Европы.
Насколько оправданна эта оценка тогдашних намерений Сталина, я не знаю. Во всяком случае оба его высказывания поддаются различным интерпретациям. Первая из них показывает, что мое высказывание «больше никогда не должно быть войны между немцами и русскими» было воспринято Сталиным гораздо холоднее, чем я ожидал. Владела ли им в тот момент никогда не покидавшая его мысль о перенесении большевистской революции в Германию и Европу, а тем самым, значит, и мысль о возможности в будущем германо-русского столкновения? Или же он чувствовал себя, как человек исторического масштаба, слишком великим, чтобы в момент заключения договора о дружбе ответить мне обычной дипломатической общей фразой? Думал ли он при этом о невозможности преодолеть противоположность обоих мировоззрений (как это впоследствии воспринимал фюрер), и считал ли он, что
