Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович
Но пока отмотаем ленту вспять – к Матери и Отцу. Вернее, так – к Новой матери и к все тому же Отцу. Ибо вторая мать была ничем не похожа на первую. Домашней хозяйкой она точно не была.
3
Взлет карьеры Джоан был впечатляющим. Женщина конца 40-х, воспитанная в строгой системе правил и обязанностей, она стала главврачом целого госпиталя, ей подчинялся огромный штат, и даже Джо признавал: «Когда я впервые попал к ней в больницу, я поразился – моя мама, с которой я вечно спорю дома, тут – главная абсолютно, все только по углам от нее шарахаются, спешат выполнять любое требование».
Уже после смерти Джо ее образ настиг меня в рассказах ее падчерицы Клэр. На свою свадьбу со знаменитым лондонским хирургом Джоан заказывала шляпку самолетом прямо из Парижа (и это во время войны!), а по утрам требовала кофе в постель. Вся эта явно схожая смесь пристрастий напоминала мне не столько империю, сколько тот тоталитарно-гламурный стиль наконец прорвавшихся в историю новых людей, перешедший из 30-х в 50-е, за который в кинематографе ответственны Марлен Дитрих, Любовь Орлова, Кэтрин Хепберн и все те красавицы, которые вплетали тему женской эмансипации в чуткую ткань аристократической респектабельности маскулинного мира. Мама обожала их, она хотела быть на них похожей. И как-то рассказывала мне, что однажды упала в сугроб, увидев перед собою кинодиву своего детства – уже отсидевшую в лагерях, несгибаемую и едкую Тату Окуневскую.
Джо вспоминал, как безрезультатно писал отчаянные письма отцу и матери из частной школы-интерната для мальчиков в надежде, что его заберут оттуда. Но нет. Впрочем, моя мама была с Джоан вполне согласна и время и от времени пыталась запихнуть мою сестру в какую-нибудь школу-интернат. На что получала резкое «нет» от Джо, который не мог понять, почему его ребенок должен жить отдельно от родителей. Как он не мог понять, почему моей маме понравилось, когда Джоан не позволила ей, уже беременной, ночевать в своем доме – пока они с Джо не женаты – и потребовала снять гостиницу. Это донельзя разозлило Джо и исполнило гордости мою маму: к ней, девушке из СССР, отнеслись как к настоящей леди из ее детских лет, из старых журналов и фильмов о французской знати, которые закупал для страны мой дед в 1950-х.
Джо вообще говорил, что чем-то моя мама напоминает его мать, особенно когда она проходит сквозь очереди, рассекая любое скопление людей, минуя всех с выражением «ах, милочка, ну что же вы так копошитесь!» – «но, господин, перед вами же дама», – и люди уступали сразу, и Джо тащился за ней, немея от смущения (простите – я с ней) и влюбленно смотря на эту «невозможную женщину»… как будто и сам играл отцовскую роль в этой паре любимых призраков.
«Бедный папа, – яростно говорила мне Клэр в наш первый приезд после похорон, – он подавал ей кофе в постель и сам драил пол…»
И Клэр вряд ли понимала, что, возможно, папа был влюблен в Джоан куда сильнее, чем в свою первую жену, их мать, ибо есть разница между образом тихого счастья и образом невозможной страсти, как два периода в жизни мужчины, про которые он не расскажет своим детям.
«Люди наиболее чуждые друг другу в духе, – пишет Йейтс, – гораздо сильнее остальных притягиваются друг к другу телом…»
4
А что не понимал Джо, так это того, что из всех четырех детей, которые жили под одной крышей, он был самым любимым. Наоборот.
– Моя сестра сказала мне в детстве, что меня усыновили. Ты представляешь, как я испугался, – сказал как-то Джо, покачиваясь с носков на пятки и держа в руках стакан с коньяком и смотря весело на Клэр.
– Ничего подобного! – засмеялась Клэр тогда в ответ. Но, конечно, она сказала Джо это – сказала, потому что он был невыносимым ребенком. Умен как черт, невероятно груб, блестящ и абсолютно невыносим, никакого сладу с ним не было, с этим третьим сыном великого доктора.
– Ты представляешь, что это сделало со мной, – продолжал Джо ничтоже сумняшеся, – я ведь все детство всерьез считал, что это не моя семья и что меня любят меньше остальных.
«Да он был невозможен! Невозможен! Этот ребенок всегда был во всем прав!» Я сидела и смотрела на Клэр, молча понимая, что не со мной и моей матерью, а с кем-то другим она говорит сейчас, после смерти всех, когда никого уже нет. Конечно, ведь Джо был первым ребенком. Самым ярким и трудным, потому что быть трудным, возможно, это и значило быть любимым. А Клэр была вторым и младшим ребенком первой жены, и ничего не знала об этом, пока соседская девочка не сказала ей правду. Потому что никогда не знаешь, кто должен быть более любимым и по какому счету – первенец или младший, единственная девочка или все три мальчика… материя любви колеблется на ветру, и все возможности вращаются, каждая сама в себе, друг против друга и одновременно все вместе. Никто не знает, кто на самом деле любим. Клэр так и не вспомнит, что, будто в знак возмездия, Джо – единственный из всех – раз за разом умудрялся доводить Джоан до слез и уедать до основания. Однажды она ударила его по щеке и заплакала от бессилия, доведенная до предела его жестким подростковым сарказмом. Случилось это аккурат за ужином над тарелкой брокколи или шпината.
И вот тогда выступил отец. Вероятно, это был первый раз, когда он выступил на сцену перед Джо, и надо отдать ему должное, он провел этот раунд блестяще. Именно тогда Энтони Дорден-Смит произнес ту самую фразу, которую Джо в числе своих прочих памятных фраз оставлял в наследство каждому, с кем разговаривал достаточно долго.
Старый доктор сказал тихо, как будто отвечая на то, что лежит не в словах, а под ними, отвечая подростку, или даже глубже – обиженному ребенку, глубоко засевшему в Джо: «Ее ты можешь заставлять плакать, она твоя мать, она женщина. Но меня – нет. Потому что…» «Потому что я – всё, а ты – ничто» – так выходит по привычным подростковым сценариям об ужасных родителях. Но доктор сказал по-другому: «Because I am a rock», «Потому что я – скала. И ты всегда сможешь ко мне вернуться и опереться на меня. Я не меняюсь никогда». Джо молчал. Он был поражен.
