Верю в нашу победу... Письма с фронта - Туомайнен
Галочка, что ты прочитала за январь?
Поцелуй маму.
Твой п а п а.
30 марта.
Добрый день, дорогие мои Клавдия и Галочка!
Мне сегодня исполнилось 40 лет. Еще прожить столько, да ладно.
Мне кажется, я неплохо прожил. По крайней мере, честно. Совесть меня не мучает. Никогда я не оставался на задворках, не искал легкого хлеба, легкой жизни. Всегда был в тех местах, которые партия и мой народ считали главными. Трудно было в мартеновском цехе, а как хорошо вспомнить свою борьбу за тяжеловесные и скоростные плавки, за совмещение профессий сталевара и мастера. Я не жалел себя и не жалею. Я люблю рабочих людей, люблю бойцов, готов отдать им всего себя без остатка. И в этом я вижу радость и счастье.
Ваш А л е к с е й.
21 мая.
Здравствуйте, дорогие Клава и Галя!
Жив я, но не очень здоров. Рука хуже и хуже. Действуют лишь два пальца и немного средний. Мизинец и его сосед почти мертвые: ворошатся только при теплой погоде. Как похолодает, рука чужая. Сую в карман, а она — мимо. Некрасиво получается. Как я теперь буду работать сталеваром? Пожалуй, лопату в руки — и ту не возьмешь. Тренируюсь — два пальца захватывают черенок, другие не хотят.
Видел тебя, Галочка, во сне. Береги себя, доченька любимая. Тебе скоро исполнится 15 лет. Еще два-три года, и ты самостоятельный человек. Тогда сама будешь отвечать за себя, а пока за тебя отвечаем мы… Слушай маму. Я ей поручил твою судьбу. Крепко вас целую, мои милые.
Ваш А л е к с е й.
12 июня.
Привет вам мой самый пламенный, фронтовой, Клава и Галя!
Вчера была комиссия, и мне написали — пройти краткосрочные фронтовые курсы на командира батальона. Это решение мне по сердцу. Неужели батальоном не смогу командовать? Смогу. Уверен. Батальон будет характером в меня — стойкий, драчливый, яростный. Требовательности у меня хватит. Язык мой бойцам понятен. Конечно, батальон для сталевара, может, и много. Но приложу всю энергию, чтобы справиться, чтобы умело бить врага.
Вчера я на комиссии услышал, что меня знают как сталевара, и это мне было очень приятно. Вхожу.
— Старший лейтенант Грязнов по вашему приказанию прибыл.
— А, товарищ Грязнов, — говорит председатель, — наш знатный сталевар. Вы неплохо работали на батальоне. Кем бы вы хотели быть?
— Командиром батальона, если пошлете.
— Послать можно, вы заслужили, — сказал председатель, о чем-то пошептался с членами комиссии и велел мне подождать в коридоре.
Через несколько минут ко мне вышел один из членов комиссии.
— Послушайте, товарищ Грязнов. Вы были ранены, и мы можем вам помочь возвратиться на завод. Сталеваром вам трудно будет с больной рукой, — мастером сможете. Думается, так вам лучше будет.
Ты знаешь, Клава, как я душой стремлюсь к тебе, к дочурке нашей Галочке, как я хотел бы встать к мартену, варить сталь. Но я не мог сказать, чтобы меня с фронта послали в тыл. Здесь тысячи тысяч идут на смерть ради жизни детей, ради будущего, а я что — сбегу?!
Ничего не сказал я члену комиссии. Он смотрел на меня и тоже молчал. Он меня понимал, и я ему за это благодарен.
Пришлите мне фотографии обеих, в рост. Хочу видеть, как выросла Галочка.
Целую крепко.
А л е к с е й.
24 июня.
…Могу вас порадовать: мне вчера вручили правительственную награду — медаль «За оборону Ленинграда»… Награда меня радует. Она будет памятью на всю жизнь о моих делах, которые известны только лесу, болотам, снегу, морозу да тем бойцам, которые сами были в боях с 11 до 18 января 1943 года в прорыве блокады.
Ваш А л е к с е й.
10 августа.
Получил, Клава, от тебя первое письмо за два месяца, очень был рад. И от Галочки телеграмму.
Я чувствую по письму: ты, Клава, думаешь — комиссия могла бы меня отпустить домой. Я, конечно, не заявлял и не настаивал. Считал, что заявлять — это значит проситься из армии. А разве это хорошо? Тем более, мне раненая рука не помешает вести в бой солдат.
Ты знаешь меня двадцать лет со дня, когда мы с тобой сняли иконы, а отец плакал, но мы решили жить по-ленински. Семья в уме, а в руках оружие, и перед тобой враг. Не убьешь его — убьет тебя, убьет ленинградцев, убьет нашу жизнь.
Ежедневно, ежечасно кипит бой. Немцы бьют по Ленинграду.
По радио то и дело:
— Граждане! Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Прекратить движение. Все в укрытия!
Так живет город-фронт, город-герой, город Ленина — Ленинград.
Разрушено много. Но ленинградцы держатся мужественно. Стойкий народ ленинградцы.
Готовлю себя к решающим боям.
А л е к с е й.
22 августа.
Дорогая моя Клава!
Получил твое письмо от 22 июля — печальное, грустное письмо. Я тебя понимаю. Некоторые люди, которых ты встречаешь, не ощущают войны, живут, как прежде. Пусть те, которым легко в этот тяжкий для народа час, стыдятся честных людей.
Будь гордой, Клава. Быть женой советского офицера не каждой дано. Гордись тем, что ты жена фронтовика, командира, большевика.
Пусть мы переживаем самое тяжкое, но никто никогда не посмеет сказать: они не были с народом в грозный час.
Нам ли плакать? Нет, мы выдержим, мы выстоим, мы победим. Возвращусь искалеченным, все равно плакать не будем. Мы знаем: не по пьянке искалечился, а в великой войне, когда решалось — быть или не быть Советскому Союзу.
Все идет по-военному строго. Дисциплина, как положено в армии, — железная. Я лично за самые крутые меры для поддержания порядка в армии. Люди разные. Есть такие, которым дисциплина не нравится, но таких мало.
Для меня армейская дисциплина — дело святое. За два с лишним года войны я ни разу не нарушил ее, ни разу не получал на вид. Особенно сильно подтянули меня работа комиссара батальона, бой на Неве — тысячи глаз смотрели на меня, оценивали каждый мой шаг, слово, мысль. И я действовал, забывая о своих желаниях, как тогда в 1938 году, когда меня, сталевара, поставили секретарем райкома… Помнишь, каким я приходил к рассвету домой, — само дело ставило меня в рамки.
В батальоне у меня были солдаты 21 национальности. Надо было
