Робеспьер. Портрет на фоне гильотины - Филипп Бурден
«Во Втором году был во Франции человек, чья власть была в действительности абсолютной, ограниченной лишь внешне, опиравшийся на непонятно как добытую популярность, которому создали ложную репутацию порядочности и способностей сразу нескольких принцев.
Человек этот располагал всеми должностями и деньгами Республики. У тирана 1789 года были свои бастилии, свои парламенты, свои интенданты. У тирана II года были свои тюрьмы, свои интенданты, свои льстецы, свои комитеты, а сверх того – свой революционный трибунал. ‹…› Тиран II года бросал в тюрьмы всех, кто не желал ему повиноваться, не разрешал ни писать, ни говорить. ‹…› В 1789 году все делалось королем. Во Втором году все делалось по приказу одного человека или его совета. ‹…› Франция бездействовала, словно она умерла».
На Конвент ежедневно низвергается поток обращений и петиций (Франсуаза Брюнель насчитала целых 95 от 20 термидора (7 августа 1794), потом по 50–70 в день и по 30–40 в день в начале следующего месяца). В них используется язык, распространяемый газетами, памфлетами и почтой: они продолжают клеймить «преступные заговоры», славят Собрание за бдительность, изобличают «те несколько голов, на которых должны были воссиять постыдные венцы деспотов», обрушиваются на «людей, облеченных доверием народа, желавших уничтожить Свободу, растоптать священные права человека, отменить равенство и создать триумвират, заменив народную власть деспотической». 12 термидора (30 июля 1794) главный совет коммуны Мортань (Орн, Нормандия) упоминает «самую преступную и злодейскую из группировок… – группировку властолюбивых тиранов-робеспьеристов». Так Робеспьера и 107 человек, погибших с ним, уподобляют кучке заговорщиков, еще одной из разномастных «фракций», уничтожавшихся на протяжении Революции, предпоследними из которых по времени стали «снисходительные» (дантонисты) и «фанатики» (эбертисты) несколькими неделями ранее. Правда, при всей практичности этого анализа он не помогает определить контуры политического будущего. Как писал Бронислав Бачко, решающий вопрос заключался в том, как выйти из Террора. На этот вопрос требуются практические ответы (отпереть двери тюрем, освободить подозреваемых), но он неминуемо ставит в центр споров щекотливый вопрос ответственности. После устранения «тирана» его «пособники» превращаются в лакомую добычу для членов Конвента, стремящихся к тому, чтобы была забыта их роль в карательных мерах II года. У Робеспьера никогда не было власти, которая превосходила бы власть любого другого члена Комитета общественного спасения: всех их Конвент мог каждый месяц сместить; тем не менее его противники спешат взвалить на предполагаемый триумвират из него, Кутона и Сен-Жюста вину за все авторитарные меры, утвержденные Комитетом. Наконец, им выгодно представить репрессивную составляющую Террора плодом сознательной политики Робеспьера и его окружения, из чего заведомо вытекает рассмотрение вне контекста различных мер, утвержденных и предпринимаемых с весны 1793 года, а также умалчивание согласия с ними большинства Конвента.
11 фрюктидора (28 августа 1794), через четыре дня после реорганизации Конвентом комитетов, приведшей к резкому сокращению полномочий Комитета общественного спасения, Тальен, стремящийся к тому, чтобы была предана забвению его ответственность за волну насилия, разоблачает в Собрании то, что он называет «системой террора». Он стращает призраком «тирана мнений» («над Республикой все еще реет тень Робеспьера») и напоминает о «разоблачении и пресечении губительных для свободы заговоров Капета и Робеспьера». Главное, он подчеркивает, что «система террора предполагает самую концентрированную власть, наиболее приближенную к единству, и естественным образом склоняется к монархии, [вследствие чего] единство проистекает только из слепого повиновения всех одному, чья воля заменяет закон». Остается только произнести столь ожидаемое слушателями имя – и «система» будет приписана единственному виноватому и его приспешникам:
«…то была система Робеспьера; это он ввел ее в действие с помощью нескольких приспешников, одни из которых погибли вместе с ним, а другие заживо погребены общественным презрением. Конвент стал ее жертвой, не став сообщником. Нация, Европа обвиняют Робеспьера в преступлениях, совершенных вследствие нее, ибо ныне присваивают этой адской системе имя Робеспьера. Горечь общества и отдельных людей удовлетворена наказанием этого чудовища и его сообщников. Нет сомнения, что Конвент не прислушается к ораторам, смеющим предлагать ему принять на себя часть преступлений Робеспьера…»
Здесь не только предполагается, что Конвент не играл никакой роли в применении авторитарных и карательных мер, как будто постановления Комитета общественного спасения подменили законы и как будто он держал свои решения в тайне; исчезают даже причины принятия этих мер, и «система» получает имя, не оставляющее никаких сомнений. Однако именно тогда, когда Тальен произносит свою речь, спустя месяц после казни Робеспьера, развернувшаяся в Конвенте борьба за влияние уже сопровождается стараниями повлиять на общественное мнение в ущерб якобинским организациям с целью нанести решающие удары по идеалам II года. Далеко не ограничиваясь освобождением подозреваемых, архитекторы «выхода» из Террора стремятся к пересмотру различных законов, принятых во II году, начиная с тех, что набрасывали контуры более эгалитарного общества. После отсечения головы Робеспьера «лезвием нации» остается придумать ему «хвост» и прибегнуть к знаменитой римской поговорке «in cauda venenum»[40]. Враг изобличен (это сторонники и последователи, истинные и предполагаемые, Робеспьера) и заклеймен как «чудовище», а это дарит ему вторую жизнь и дает возможность уничтожать его снова и снова.
Начиная с фрюктидора (август–сентябрь) в свет выходят десятки памфлетов со словом «queue» в заголовке. Сначала их распространяют в столице, потом в департаментах. Минимум семь из них печатают в типографии Гюффруа, что говорит о скоординированной операции. Благодаря свободе печати, ставшей почти неограниченной, памфлеты особенно сильно действуют на общественное мнение. Газету и ее издателя (или издателей) проще определить и подвергнуть преследованию, пасквили же можно распространять безнаказанно. Разносчики выкрикивают краткое содержание и газет, и памфлетов, отлично разбираясь в политизированной географии Парижа и продавая свой товар прямо у дверей Якобинского клуба, что провоцирует волнения. Их выкрики и пересказы памфлета собирают толпы, комментирующие его содержание, разворачивается целое представление, иллюстрирующее чтение. Этот способ пропаганды порождает всевозможные искажения, усиливаемые молвой: 40 трупов легко превращаются в 400, изолированный акт насилия – в систематическую бойню, и все это для головокружительной деградации персонажа, намеченного в жертву. Всего за неделю первый «Хвост Робеспьера» издается и распространяется чуть ли не в 70 000 экземпляров. Комитет общественного спасения добивается рассыпания набора «Хвоста…» «во благо мира», но Мее тотчас встает в позу мученика и издает новый памфлет под названием «Отдайте мне мой Хвост…». 29 фрюктидора (15 сентября 1794) Courrier républicain[41] пишет: «Здесь нет ничего нового, кроме огромного числа текстов, издаваемых всеми типографиями Парижа, их можно уподобить листьям, падающим осенью с раскачивающихся деревьев; вот что делает хвост Робеспьера!» Через два дня Journal de France добавляет: «С 1789 года не бывало столько памфлетов, сколько сегодня; как только появился “Хвост Робеспьера”, только о хвостах и пишут, они размножаются до бесконечности».
По очевидным причинам во всех этих пасквилях Робеспьер превращается в многоликое чудовище. То он змей, то дракон, то лернейская гидра, то космы отвратительной женщины, символизирующей раздоры, но в любом случае его хвост – это его сторонники, свернутые в кольца, готовые бить и изливать смертельный яд. Их называют и «робеспьериотами», и «робеспьерьенами», и «робеспьеристами», и попросту «продолжателями Робеспьера», пока сама эта фамилия не превращается в обобщение: «Патриоты умолкают, ибо аристократия кличет их Робеспьерами» [1]. В конце концов откуда-то из бездны выплескивается опус, достойный называться «Диалогами Робеспьера, судьи Максимилиана», где
