Робеспьер. Портрет на фоне гильотины - Филипп Бурден

Робеспьер обращается к… Робеспьерам! Тем, кто смеет сомневаться в существовании этих «подражателей» и не понимает, как быть с кольцами хвоста, он объясняет: «Это проще простого: умирая, я передал его моим друзьям… единственные владельцы моего хвоста – это те, кто следовал моей системе до моей смерти и после нее» («Верните мне мой хвост»). Из-под блудливых перьев разных авторов выходит невесть что, вплоть до нарезанного на кусочки хвоста, за который тем не менее удобно ухватиться. Мы читаем, к примеру, письмо Робеспьера Конвенту «из Тартара, 25 фрюктидора (11 сентября 1794), в первый день отмены диктатуры», где он жалуется, что палач обрезал ему волосы, как всякому приговоренному к гильотине («Я готов взойти на эшафот, и тут мерзкий Сансон неучтиво обрезает хвост, который я носил»), из-за чего он попадает в ад «с бритым затылком», под несчетные насмешки («Какой позор! Робеспьер, спаситель, диктатор Франции; Робеспьер, бог якобинцев! Робеспьер без хвоста! ‹…› Вокруг меня собираются тени… самые дерзкие пляшут передо мной с презрительными жестами и повторяют: он без хвоста!.. хвоста-то нет!.. “Есть, черт возьми, есть! – отвечаю я им в ярости, – есть у меня хвост!”»). Здесь удар направлен именно ниже пояса, ведь слухи, подкрепленные частью историографии, рано начали приписывать Робеспьеру сексуальность, не соответствующую «нормам». Роялистский публицист Луи-Анж Питу в «Водевиле о хвосте, голове и лбе Робеспьера» срывает покровы в прямом и переносном смысле:

                       Когда мой хвост, огнем пылая,

                       Проникнет в сладостный тайник,

                       То крикнет дева молодая:

                       «Он острый, как солдатский штык!»

                       Хвостом вы с Робеспьером схожи,

                       Ваш так же кровью обагрится;

                       Мой хвост пощупать можно тоже‚

                       В нем наслаждение таится.

                       ‹…›

                       Но коль ты больше не желаешь

                       Повсюду хвост с собой носить,

                       То лучше, гадкий оборванец,

                       Его скорее отрубить.

Таким образом, обезглавливание и кастрация служат одной политической цели – выхолащиванию призрака Робеспьера, доведению его сторонников до состояния беспомощности. Методом переворачивания смыслов отрубание «хвоста Робеспьера» становится способом спасти от гильотины собственные головы. Другой член Конвента, Ровер, много раз пишет во фрюктидоре (август–сентябрь) о «хвосте Робеспьера» своему коллеге Гупийо де Монтегю, командированному в несколько южных департаментов. Он заводит эту песню 8 фрюктидора (25 августа 1794), еще накануне появления самого первого памфлета; потом подхватывает классическую тему «хвоста», который «дьявольски трудно отрубить», а еще через три недели пишет: «Совершенно необходимо, мой друг, проявлять силу и энергию; иначе хвост Робеспьера сам нас обезглавит».

В самом конце лета и осенью 1794 года, когда оправдывают жителей Нанта, которых отправил в Революционный трибунал Каррье, и предъявляют обвинение ему самому, а Конвент запрещает народным обществам объединяться и закрывает Якобинский клуб в Париже, охота на якобинцев понемногу затмевает тему «хвоста» и порождает новую волну изобличений, направленных по иронии судьбы против «последних монтаньяров». Так, в разящей их «Избранной библиотеке якобинцев…» говорится о прививке чумы для закалки характера (этим якобы занимался Бийо-Варенн «под диктовку Робеспьера»), о счастливых результатах политического кровопускания (учиненного Дюэмом), о применении пушечного ствола вместо клистира для лечения мятежных колик (Левассёром де ла Сартом), о строительстве «кораблей с затычкой» для депортации заключенных («Нероном»-Каррье) и т. д. Колло д’Эрбуа и Бийо-Варенн, а также Барер и Вадье превращаются в «главных виновников», а триумвират – в правление «пятерки» («паллиативное лечение политических язв по рецепту докторов Робеспьера, Кутона, Сен-Жюста, Бийо-Варенна и Колло д’Эрбуа»). Но неизменным – по крайней мере, по мнению автора этой «Избранной библиотеки» – остается то, что «Максимилиан Первый» является главным рулевым, источником «духа Робеспьера, этой отрады для общества». «Последние монтаньяры» – всего лишь «помет главного ламы», «постыдные куски Робеспьера, оставшиеся у якобинцев» (название памфлета Ламберти, изданного в начале III года (осень 1794), где тоже присутствует игра в сексуальный словарь), то есть простые подручные, которых следует, конечно, покарать при сведении счетов и при Белом Терроре, но никак не авторы «системы террора», приписываемой одному мнимому духовному отцу.

«Все это сильно запутанно, но хвост Робеспьера страшно длинен», – пишет газета Messager du soir[42] 1 санкюлотида II года (17 сентября 1794). Запутанно? Вот уж нет, совсем наоборот. Если верить «термидорианской» прозе, то «система террора», о которой первым заговорил Тальен, вменяется в вину только Робеспьеру и его близким соратникам, память о которых должна быть заклеймена во всех поколениях. В лучшем случае можно преследовать тех, кто имел репутацию их сторонников, но начиная с IV года и с роспуском Национального конвента проголосованная им амнистия накрывает ответственность тех и других плотной вуалью. Осенью 1794 года, проведя внутри себя ограниченную чистку, Конвент снимает с себя все подозрения в участии в «системе террора». Провозглашенное еще год спустя забвение позволяет оставить тяжесть ошибок на плечах казненных и покончивших с собой во избежание позора публичной казни. Козел отпущения полностью исполнил свое предназначение; Робеспьер не только платит собственной головой за свои прегрешения, но и отмывает от вины тех, кто предал его смерти.

Многое изменилось, но только не главное: вот уже более двух столетий в Робеспьере видят если не диктатора, то по меньшей мере главное действующее лицо Революции, лучше всего символизирующее 1793–1794 годы, чье имя до сих пор систематически ассоциируется с репрессивным насилием. Никто, естественно, не подумает отрицать, что часть ответственности лежала на нем, но как не замечать десятки проголосованных Конвентом декретов, запустивших маховик репрессий? И как обсуждать последние, не анализируя их происхождение и цели? Можно было бы, кажется, договориться, что несколько сотен народных представителей дружно лишились дара речи из страха перед их коллегами из Комитета общественного спасения, хотя и это нелепая гипотеза, ведь ответственность все равно лежит на всех 11 членах последнего с лета 1793 года по лето 1794-го. Но если в недели после Термидора те сплоченно взвалили вину на мертвых «триумвиров», то судьба, отведенная и тем, и этим в двухсотлетней историографии, не может не вызывать удивления. Кто сегодня трепещет при имени Ленде, Приёра из Кот-д’Ора или Жанбона Сент-Андре? И у кого, за исключением немногих ностальгирующих по контрреволюции, хватило бы смелости требовать переименования стольких площадей, улиц, проспектов и бульваров, коллежей и лицеев, названных именем Карно? Можно возразить, что на табличках чаще всего опущены инициалы, так что за одним Карно может прятаться другой… Но в этом и заключается узел проблемы. В отличие от Робеспьера, вошедшего в историю как член Комитета общественного спасения, повинный в наихудших грехах, Карно считается гениальным «организатором победы» и не только, а все благодаря его потомкам и выбору, сделанному при Третьей республике (его прах был внесен в Пантеон в 1889 году, в столетний юбилей Революции, когда президентом Республики был его внук Сади Карно… убитый в 1894-м и тоже незамедлительно внесенный туда же. Противоречивый персонаж с одной стороны, консенсусный – с другой… Любой, кто внимательно изучает историю Французской революции, не может не улыбаться таким утверждениям, тем более что Карно – член Комитета, подписавший больше всего документов о предании подозреваемых суду Революционного трибунала. И при всем том…

14

Воплощение революции: лики Робеспьера

Лоран Биль и Анни Дюпра

В 1978 году Франсуа Фюре написал в книге «Постижение Французской революции», что в 1789 году открылся мир, где «представители власти оказываются в центре событий, а абсолютным хозяином политики является семиотический круг». Через два столетия после Революции представители власти занимают в общественном пространстве все больше места. Типичный пример этого – сменяющие друг друга, а порой и уживающиеся вместе лики Максимилиана Робеспьера.

Депутат-загадка, посмешище, чудовище

Молодой депутат Учредительного собрания Робеспьер сразу привлекает внимание своим ораторским талантом, твердостью убеждений и изяществом наряда. На представленной картине неизвестного автора он запечатлен в три четверти, с приятной улыбкой на лице; костюм в зеленую полоску из на́нки[43] уже стал его личным атрибутом. Робеспьер одет так же на многих тогдашних портретах, охотно воспроизводимых сегодня. Ворот его сорочки