Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев

к Ахматовой придавало то несомненно памятное Бродскому обстоятельство, что в первой публикации текст «Родной земли» (с предпосланным ему автоэпиграфом из стихотворения 1922 года «Не с теми я, кто бросил землю…»[393], призванным дополнительно обособить полные личной и исторической драмы контекст и генезис авторской patriotic'и от стихотворного официоза) открывал подборку Ахматовой в «Новом мире» (1963, № 1, с. 64), непосредственно предшествуя на журнальной странице стихотворению «Последняя роза» с эпиграфом из Бродского – первым, напомним, появлением его строк в «большой» печати.

Эта идейная и биографическая общность предопределила высочайшую оценку, данную Ахматовой стихотворению «Народ». 11 сентября 1965 года она записывает:

Мне он [Бродский] прочел «Гимн Народу» <sic!>. Или я ничего не понимаю, или это гениально как стихи, а в смысле пути нравственного это то, о чем говорит Достоевский в «Мертвом доме»: ни тени озлобления или высокомерия, бояться которых велит Ф<едор> М<ихайлович>[394].

Этот же пафос «благоговения» и «умаления» пронизывает и первый известный нам эссеистический текст Бродского – статью, посвященную «великой речи», в которой он «растворяется», «припадая к народу», – то есть русскому языку.

Опубликовавший этот текст[395] Я. А. Гордин датирует его «приблизительно осенью шестьдесят третьего года»[396]. Эта датировка, как и обстоятельства создания статьи о языке нуждаются, с нашей точки зрения, в уточнении.

6

Ленинградская приятельница Бродского Рада Аллой в своих воспоминаниях приводит фрагмент письма поэта из Норинской от 12 ноября 1964 года:

<…> Иосиф просит: «Рада, солнышко, подвернется свободная минута, – перепечатай эту заметку с написанным от руки „предисловием“ и пошли в „Известия“ (обратный адрес – ваш – или чей угодно, но только квартиры). Предисловие можешь улучшить по своему вкусу. Заметка – ерунда, но кое-где толкова». Понятия не имею, о чем идет речь! Наверное, перепечатала и послала, – но что это было?[397]

Между тем очевидно, что речь идет о статье Бродского о русском языке – экземпляр, посланный им Р. Г. Аллой, сохранился у Я. А. Гордина. Предваряя машинописный текст, Бродский от руки написал:

Дорогая редакция, в окт<ябрьском> ном<ере> Вашей газеты я прочел статью гл<авы> орфографич<еской> комиссии тов. Панова. Она меня взволновала, и я счел своим долгом написать это письмо; хотел бы, чтобы Вы его опубликовали[398].

Упоминание «Известий», орфографической комиссии и статьи «тов. Панова» позволяют восстановить контекст написания Бродским письма в газету.

Осенью 1964 года «Известия», наряду с другими советскими изданиями, активно обсуждали готовившуюся с весны 1962 года реформу русского языка. Старт осенней дискуссии дала публикация в конце сентября «Предложений по усовершенствованию русской орфографии»[399]. Смысл нововведений, обнародованных созданной в мае 1963 года под председательством академика В. В. Виноградова Орфографической комиссией при Институте русского языка АН СССР, заключался, коротко говоря, в упрощении и унификации русской орфографии. Предложения комиссии вызвали бурную полемику. «За три осенние недели газеты „Известия“, „Литературная газета“, „Учительская газета“, „Неделя“, „Советская Россия“, „Литературная Россия“ разместили около 50 статей, заметок и писем об орфографии», – пишет современный историк языковой реформы[400].

Если на протяжении более чем двух лет реформа обсуждалась преимущественно языковедами, учителями и методистами, то в сентябре–октябре 1964 г. наиболее активными участниками дискуссии стали писатели, поэты, литературоведы и представители разных других профессий, не столь тесно связанных с письмом. Большинство из них восприняли проект остро отрицательно, хотя и соглашались с отдельными новациями[401].

12 октября в ответ на вызванные предложениями Орфографической комиссии критические отклики со статьей «О силе привычки. Проблемы русской орфографии» выступил в «Известиях» один из заместителей председателя комиссии выдающийся лингвист М. В. Панов[402], с 1963 года занимавший пост заведующего сектором современного русского языка в Институте русского языка АН и бывший «идеологом реформы, [ее] душой и закоперщиком»[403]. Именно на его статью (ошибочно называя автора «главой» Орфографической комиссии) и откликается в своем тексте Бродский:

Организаторы реформы объясняют возражения против нее гипнозом привычки. Но если вдуматься, залог живучести своих предполагаемых преобразований они видят не в чем ином, как в возникновении новой привычки[404].

Пафос статьи Бродского сводится к утверждению изоморфности языка и говорящего на нем народа и к отрицанию самой идеи упрощения языковых правил, их рационализации:

Сложность языка является не пороком, а – и это прежде всего – свидетельством духовного богатства создавшего его народа. <…> Ко всему, представляющемуся в языке нерациональным, следует подходить осторожно и едва ли не с благоговением, ибо это нерациональное уже само есть язык, и оно в каком-то смысле старше и органичней наших мнений. К языку нельзя принимать полицейские меры: отсечение и изоляцию. Мы должны думать о том, как освоить этот материал, а не о том, как его сократить. Мы должны искать методы, а не ножницы. Язык – это великая, большая дорога, которой незачем сужаться в наши дни[405].

Завершающая текст Бродского метафора (народного) языка как «великой дороги», чего-то онтологически высшего по отношению к частному существованию, явно соотносится с заключающей стихотворение «Народ» метафорой говорящего на этом языке народа как «великой реки», так же несопоставимо большей, нежели отдельный индивидуум («бесконечно текущей вдоль глаз / сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас»). Место Поэта («певца») в декларируемой Бродским системе уподоблений «народ – язык» есть место некоего медиума, становящегося с помощью языка голосом народа или его «рупором» («Одной поэтессе», август–сентябрь 1965).

Все это позволяет трактовать утверждение Бродского о том, что «к языку нельзя принимать полицейские меры: отсечение и изоляцию», как иносказательный протест против своего преследования и ссылки. Характерно, однако, что мотивировкой этого протеста становятся у Бродского не общепринятые к этому времени в среде его защитников «политические» («правозащитные»), а «метафизические» основания.

Через два дня после публикации статьи Панова, 14 октября 1964 года, с поста Первого секретаря ЦК КПСС был смещен Н. С. Хрущев, и отношение властей к инициированной высшим руководством страны[406] в период его правления реформе изменилось.

Если до этой даты преобладали публикации за реформу, то начиная уже с вечернего выпуска «Известий» от 16 октября количество негативных, острокритических и даже разгромных материалов резко возрастает. О своем неприятии проекта писали О. В. Волков, Т. З. Семушкин, А. Е. Адалис, П. Г. Антокольский, И. А. Ефремов, Н. П. Задорнов, Б. В. Заходер, В. М. Инбер, М. В. Исаковский, В. Я. Кирпотин, С. И. Кирсанов, Л. М. Леонов, Г. И. Серебрякова, И. Л. Сельвинский, М. С. Шагинян[407].

В неавторизованной публикации 1990 года текст Бродского получил название «Неотправленное письмо». Р. Г. Аллой утверждает, что, скорее всего, послала, как о том просил ее Бродский, его рукопись в «Известия». По сообщению Гордина,