Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев

между туч сквозит.

Римом звать его? А он?

Он ли возразит.

Точно так свеча во тьму

далеко видна.

Не готов? А кто к нему

ближе, чем она?

Римом звать ее? Любить?

Изредка взывать?

Потому что в смерти быть,

в Риме не бывать.

Назо, Рима не тревожь.

Уж не помнишь сам

тех, кому ты письма шлешь.

Может, мертвецам.

По привычке. Уточни

(здесь не до обид)

адрес. Рим ты зачеркни

и поставь: Аид, —

Подосинов справедливо описывает позицию Бродского как противостоящую позиции Овидия:

<…> стоит ли писать в Рим («Назо, Рима не тревожь…»), ведь и сам Рим представляется царством мертвых, а его обитатели – мертвецами. Если для Овидия

Трижды счастливы! Стократ! числом не исчислить все счастье

Тех, кому в городе жить не возбраняет приказ,

то для Бродского столица империи оказывается отнюдь не раем, а Аидом, и в этом он пытается убедить отчаявшегося Овидия[352].

Та же полемичность характеризует и второе стихотворение – «Ex Ponto (Последнее письмо Овидия в Рим)» – где, по словам Подосинова,

опять мы встречаемся у Бродского с полемическим заострением ситуации, в которой находится Овидий, с нетерпением ждущий от прибывающих кораблей известия о монаршем прощении и освобождении от ссылки. Бродский жестко констатирует безнадежность этих ожиданий[353].

Как мы видим, тексты Бродского предельно далеки от какой-либо самоидентификации со ссыльным Овидием и, напротив, построены как своего рода дистанцирующая «отповедь» римскому поэту, не имеющему мужества смириться с обстоятельствами и не готовому к отказу от иллюзий, связанных с обращенными к Августу просьбами и надеждами на возвращение из изгнания[354]. Чрезвычайно существенно здесь то, что в отечественной поэтической традиции подобное противопоставление (русский автор vs. римский поэт) связано с именем Пушкина.

3

В послании [«К Овидию», 1821] Пушкин сопоставляет свою судьбу с судьбой сосланного в те же места, к берегам Черного моря, Овидия <…>, и противопоставляет «Скорбным элегиям» римского поэта свою «непреклонную лиру» и «гордую совесть», —

так, апеллируя к беловому автографу Пушкина, где, в отличие от «цензурного» печатного варианта, стихотворение заканчивалось строками:

Не славой – участью я равен был тебе.

Но не унизил ввек изменой беззаконной

Ни гордой совести, ни лиры непреклонной, —

комментирует хрестоматийный пушкинский текст (в несомненно известном Бродскому издании) Т. Г. Цявловская[355].

«Антиовидианская» позиция Бродского, характер его «претензий» к римскому поэту, таким образом, прямо отсылают к поэзии (и позиции) Пушкина, основой которой было противопоставление «безотрадному плачу» и «тщетному стону» Овидия авторской «гордости» и «непреклонности»: «Суровый славянин, я слез не проливал» (ср.: «Из уст моих не вырвется стенанье…» [«Новые стансы к Августе», сентябрь 1964]). Эта автоидентификация – в целом – имеет для Бродского самый принципиальный характер.

В главе о путях литературной легитимации Бродского мы уже говорили о том, что к моменту суда над ним и высылки в Норинскую в близких поэту кругах его литературный статус был чрезвычайно высок. Помимо яркого поэтического дарования, производившего впечатление на достаточно широкую литературную аудиторию, этому, напомним, способствовал энергично прокламируемый Ахматовой со второй половины 1963 года нарратив о Бродском как «первом поэте» современной России. Высочайшие – не без доли сознательной (со стороны Ахматовой) полемичности по отношению к официальной советской литературной иерархии – номинации Бродского в полном соответствии со сложившейся к этому времени в российском литературном поле традицией имплицировали «пушкинский» подтекст: в России, как справедливо отмечает И. А. Паперно, «соответствие современного поэта Пушкину, естественным образом, устанавливалось через титул „первого поэта“»[356].

«Пушкиным нашего века» Бродский был назван уже в 1964 году в неоконченной шуточной пьесе друга поэта Л. Н. Черткова[357]. Несмотря на иронический характер этого текста, здесь, как и в случае исходящей из совсем других, враждебных поэту кругов, синхронной характеристики Бродского как «еврейского Пушкина»[358], имеет место пусть и эмоционально заостренное, но в целом адекватное отражение представлений о статусе Бродского в близких ему литературных кругах Ленинграда и Москвы середины 1960-х годов. Ссылка поэта неизбежно – и уже вне всякой иронии – актуализировала эти параллели.

Именно Ахматова, с конца 1920-х годов занимавшаяся изучением творчества Пушкина, в том числе в его связи с биографией («лирические переживания Пушкина, неразрывно связанные с его жизненным опытом»[359]), первой акцентирует «жизнестроительную» функцию преследования Бродского («Какую биографию делают нашему рыжему»[360]) – напрямую уподобляя его (еще только предполагаемую) высылку пушкинской: «Это как две капли воды похоже на высылку Пушкина в двадцатом году. Точь-в-точь», – заявляет она Чуковской[361]. На фоне этих деклараций особую семантику приобретает посылка Ахматовой в Норинскую двух томов пушкинских писем – «лучшее чтиво, которое я знаю», по отзыву адресата[362]. Уже через неделю после прибытия в ссылку, 18 апреля, Бродский рисует автопортрет, стилизуя его под ставшую масскультурной традицию изображений Пушкина (в сюртуке, с гусиным пером, свечой на столе и т. п.)[363]; в августе–сентябре 1964-го именует (пусть иронически) дом, в котором он жил в Норинской, «усадьбой»[364]. «(Анти)овидианские» стихотворения, написанные в Норинской, также сигнализируют, на наш взгляд, о сознательном, говоря словами Б. В. Томашевского, «литературном использовании своей биографии»[365]. Их программный «металитературный» характер заставляет Бродского усилить «пушкинские» параллели «Отрывка» еще одним – содержательно связанным с ними – полемическим интертекстом.

Зачин стихотворения – «Назо к смерти не готов» – усиленный повтором во второй строфе, отсылает к фрагменту первой главы первой части «Поэмы без героя» «Девятьсот тринадцатый год»:

На площадке две слитые тени…

После – лестницы плоской ступени,

Вопль: «Не надо!» и в отдаленье

Чистый голос:

«Я к смерти готов»[366].

Известно, что закавыченные Ахматовой слова «Я к смерти готов» это сказанная ей во время прогулки по Москве в феврале 1934 года фраза Мандельштама, – пояснением к «Поэме» служат здесь воспоминания Ахматовой о Мандельштаме «Листки из дневника»:

Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 г.), о чем говорили, не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: «Я к смерти готов». Вот уже двадцать восемь лет я вспоминаю эту минуту, когда проезжаю мимо этого места[367].

Поэма Ахматовой в кругу ее первых читателей (к которым, безусловно, принадлежал Бродский) существовала в плотном окружении автокомментариев, и даже