Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев

6

В отношении этого текста традиционно бытует определение «стенограмма» (или, как в первых иноязычных публикациях – «протокол»). Между тем употребление его в связи с записью Вигдоровой некорректно: Вигдорова не знала стенографии[319] и ее запись происходившего на процессе является литературным произведением, построенным, однако, на строго документальной основе. В отсутствие официальной стенограммы процесса[320] документальность текста Вигдоровой подтверждает именно «протокольная» запись второго заседания суда, которую вел параллельно с ней (до того момента, пока его не вывели из зала) химик Юрий Варшавский[321]. Сравнение двух этих текстов позволяет понять риторические стратегии Вигдоровой и поставленную ею перед собой как автором задачу.

На основе сделанных на процессе записей Вигдорова (имевшая драматургический опыт[322]) создает текст, ближайшим жанровым определением которого является «драма». Эта художественная природа записи Вигдоровой была ясна уже самым первым ее квалифицированным читателям. Чуковская вспоминала:

Я пыталась объяснить ей, что запись – литературный шедевр, что она так же отличается от стенограммы, как живопись мастера от плохой фотографии; это портрет каждого свидетеля – отчетливый, незабываемый, резко очерченный; портрет судьи, общественного обвинителя; и, наконец, больше: это портрет самого неправосудия. Я делала опыты: показывала запись тем, кто сам присутствовал на суде, кому все было известно и без нее. Они читают и видят пережитое по-новому, и плачут и гневаются, как не плакали тогда. Такова власть искусства: воспитательная, познавательная, несокрушимая[323].

Именно с этой, ничего не теряющей в переводе на другие языки, драматургической силой текста Вигдоровой связан тот мировой резонанс, который вызвала далекая, казалось бы, от реалий западного мира запись советского суда. Та же Чуковская, обращаясь к Вигдоровой и вспоминая девиз герценовского «Колокола» (Vivos Voco!), продолжала в воспоминаниях о ней:

Фридочка, будет ли Иосиф свободен или нет, вы, своей записью, именно вы и именно этой записью, этим замечательным художественным документом, сделали неизмеримо много. Не только для него, для его освобождения. Вы первая из наших писателей докричались до мира, и ваш голос услышали все, кто жив еще. «Зову живых!» Сами вы рассказываете, как незнакомые люди на улицах пожимают вам руку. Запись, сделанная вами, благодаря художественной силе своей, заставляет каждого пережить этот суд, как оскорбление, лично ему нанесенное, и сделаться вашим союзником[324].

Эта же, по сути, мысль сформулирована и Е. Г. Эткиндом: «если бы запись не была такой блестящей, мимо этого дела было бы легче пройти»[325].

Следствием неоспоримых художественных достоинств записи Вигдоровой, обеспечившей ей всемирную популярность, явилось, однако, неоднозначное восприятие ее самим героем. С точки зрения Бродского, запись помещала его в ложный контекст, в котором превалировали политические, а не литературные смыслы. Это обстоятельство не укрылось и от внимания современников. «Мировая слава Бродского вокруг его судебного процесса поначалу сильно перешагнула известность его стихов», – замечал позднее А. И. Солженицын[326]. Московский востоковед и правозащитник Ю. Я. Глазов в писавшейся на рубеже 1970-х годов хронике общественного развития СССР упоминал

ленинградский процесс Иосифа Бродского, прошедший в феврале 1964 года и принесший ему известность, какую он едва ли смог снискать своими прекрасными, хотя порою и кажущимися заумными стихами[327].

Эта, созданная записью Вигдоровой, реальность радикально расходилась с представлениями Бродского о путях развития его литературной биографии, в которых безусловный приоритет имела собственно создаваемая им поэзия, а не независящие от автора обстоятельства, пробующие на прочность программные, воспринятые им от Ахматовой, принципы его персональной этики: отказ от статуса «жертвы» и безусловное утверждение своей субъектности («независимость»). Взгляд Вигдоровой как автора записи и здесь явным образом расходился с автопрезентацией Бродского.

В специальной работе Ольги Розенблюм на основе текстуального анализа «протокола» Варшавского, записей из блокнота Вигдоровой и ее итогового текста детально показано, как Вигдорова с богатейшим «опытом журналиста, приучившим ее сходу отбирать то, что создаст очерк»[328], добивается поставленной цели – вызвать читательское сочувствие Бродскому и возмущение пристрастностью суда. Анализируя принципы отбора Вигдоровой деталей судебного заседания в процессе создания итоговой записи, Розенблюм демонстрирует, как та сознательно «превращает его [Бродского] из активного участника процесса, каким он, делающий одно ходатайство за другим, предстает у Варшавского, в жертву»[329], параллельно встраивая весь сюжет суда над поэтом в традиционный для русской классической литературы топос «Поэт и толпа»[330]. Сохранившиеся свидетельства читательской рецепции записи Вигдоровой подтверждают эффективность такой авторской установки. А. Ю. Даниэль свидетельствует:

<…> по моим собственным воспоминаниям о первом впечатлении от записи Фриды Вигдоровой (а я познакомился с ней осенью 1964-го, мы тогда жили в Новосибирске, и отец привез эту запись из Москвы, – сильнейшая эмоциональная встряска для мальчишки 13–14 лет), я думаю, что у Фриды Вигдоровой была еще одна важная установка: установка на образ жертвы. То есть Иосиф Бродский для нее – жертва. Отчасти – жертва неправосудной системы, может быть, уже отчасти и жертва режима, а отчасти – жертва злой и тупой судьи Савельевой[331].

Из перечисленных Даниэлем интерпретационных вариантов после публикации текста Вигдоровой в западном мире предсказуемым образом возобладал самый универсальный – поэт как жертва тоталитарного государства. Ближайший политический контекст – свертывание оттепели и постепенная ресталинизация – сближал в общественном мнении кейс Бродского с получившими столь же широкую огласку в 1963–1965 годах «политическими» литературными делами в СССР – Тарсиса, Синявского, Даниэля.

Этот же контекст определил и обстоятельства литературного дебюта Бродского на Западе.

Глава V. Житель Архангельской области

1

8 апреля 1964 года Бродский был зачислен «работающим на разных работах в полеводстве» c 10 апреля в совхозе «Даниловский» архангельского треста «Скотооткорм» в отделении № 3 в деревне Норинская[332]. Спустя полтора месяца, 27 мая, Л. К. Чуковская записывает в дневнике:

Иосиф, между тем, в каком-то письме написал, что ему нравится жить в деревне, что он просит считать его не каторжником, а просто жителем Архангельской области[333].

Эта позиция, занятая Бродским вскоре по прибытии в ссылку, абсолютно не соответствовала настроениям и ожиданиям симпатизировавшего ему литературного сообщества, принимавшего во время суда участие в его судьбе и после приговора тотчас наделившего его ореолом мученика – например, в «Сонете Иосифу Бродскому» (1964) Вяч. Вс. Иванова:

Прошли февраль и март, но всюду снег и лед.

И настоящая весна не настает.

Мне крикнуть хочется, все в сторону отбросив:

Поэт как мученик всегда у нас в стране.

На той