Чудеса привычки - Салях Кулибай
Опять будто укачивает. Не знаю, что такое. Легкий ли ветерок или облачко, плывущее в небе, а может это — волны Сакмары? Вот понесло куда-то вниз. Вот я взлетел на Сакбаевскую седловину, прилег у родника. Солнце печет нещадно. Почему здесь сержант Полищук? Знакомая сестра набирает в котелок серебряно-чистой воды. Ах, почему же она не подаст мне попить? Меня душит обида. Вижу черные спелые ягоды черемухи, тьму черной и красной смородины, кисти сочной земляники на лужайке среди берез. И вдруг мне жаль все на свете: и деревья, и сестру с котелком у родника, и сержанта, и самого себя… Зачем, однако, здесь сержант и сестра? Как оказались они на Ирендыке, когда бои уже в Карпатах? И почему Полищук не выводит своих бойцов из блиндажа? А вот взвился сигнал атаки! Побежал Полищук, за ним — сестра… «Груня, сестрица! — кричу я, — Груня…»
— Я тут, тут, с вами! — торопливо твердит по-детски мягкий, милый голос, да так отчетливо и близко, что, превозмогая слабость и жар, я раскрываю глаза. Груня сидит у моей кровати. Моя рука в ее маленьких теплых ладонях. Ее большие голубые глаза полны слез. Она берет шелковый платочек, который почему-то лежит у меня на груди, и украдкой прикладывает его к своим глазам. А мне она улыбается так мягко, так преданно и, главное, так обворожительно, будто ничего плохого нет на всем свете. Но по щекам ее скатываются две слезинки. И она вынуждена отойти, чтобы скрыть их.
Подошла к раненому в гипсе, поправила его простыню и, как показалось мне, что-то ему шепнула. Тот ответил ей улыбкой и, прижав руку к груди, вздохнул с облегчением. Затем он кивнул головой, мол, хорошо! А тут вошла Мария Федоровна и подсела ко мне. Проверила пульс, погладила волосы, точно так же, как тысячу раз это делала моя мать, и, улыбнувшись, сказала:
— Да вы молодец! Мы вас и так и этак, и поморозили, и погрели, а вы все молодцом! Теперь уж вовсе хорошо. И температура у вас идет к норме. — Обращаясь к сестре и тоже улыбаясь, она распорядилась: — Груня, дайте-ка ему виноградный сок, можно и яблочный. Хорошо, очень хорошо!
Теперь она вовсе удивительно походит на мою мать. Точь-в-точь. Три не очень глубокие морщинки пролегли через весь ее чистый лоб. Следы ранней седины. Белые-белые зубы-слитки. Такой родной голос. Нет, она положительно вся в мою мать! Я перевел взгляд на Груню. До чего же бледна она, осунулась, похудела. Как же так? Еще утром была свежа и розовощека, на ее лице не было и следа печали. Почему ей вдруг взгрустнулось? И выглядит такой усталой. Когда же она, бедняжка, отдыхает?
Врач занялась раненым в гипсе. Осмотрев его, что-то шепнула Груне. Потом обе ушли.
Нежданно-негаданно проснулся по полуночи. Мой сосед в гипсе не спал, а глядел на меня. Впрочем, мы уже привыкли к тому, что разглядываем друг друга. Но хотя это и вошло в привычку, я подумал, а спит ли он вообще. К тому же, все молчит. Даже не стонет. Затевать разговора мне не хочется, ибо устаю от каждого слова. Мой взгляд останавливается на Груне. Положив под щеку ладонь, она сладко дремлет за столом над раскрытой книгой. Дышит по-детски, надув порозовевшие щеки. «Мария Федоровна!» — шепчут во сне ее полураскрытые губы. Видимо, о чем-то советуется с врачом. Марлевая косынка чуть съехала набок, и прядь ее кудрей, высвободившись из-под косынки, колечками ниспадает на лоб и щеку. Я гляжу на эти кудрявые подстриженные черные волосы, на длинные ресницы, на розовые губы, на ее милую головку, и мне кажется, хоть и спит сейчас крепким сном, все же стоит на посту, как пограничник на заставе. Конечно, сестра — на страже жизни, и защищает нас от смерти.
Помню, как поутру санитарка мыла мне голову, обмывала шею, плечи. Только теперь я заметил белую марлю, обмотанную вокруг моей груди. Откуда она взялась? Я просовываю под нее пальцы и нащупываю толстый слой ваты. Когда я вдыхаю, под пальцами становится липко и тепло. Я пугаюсь и сдерживаю дыхание. Липкая влага словно исчезает, и пальцы уже не чувствуют ту частицу тепла, которая приходит с влагой. Нет сомнения, рана моя еще свежа, не затянулась и кровоточит, а легкие, наполняясь воздухом, выталкивают наружу сукровицу.
Снова и снова вспоминаю ночь перед ранением. Тяжкие бои шли у селения Русски, в Карпатах. За полмесяца дивизия сумела отбить у немцев всего три высотки. По узким тропам, среди каменных нагромождений, не могли пройти машины с боеприпасами, с пулеметами. Трудно пройти и танкам. Могли помочь лишь авиация и орудия с дальних позиций. Только авиация и артиллерия сами сильно зависели от погоды: им более сподручно ясное небо, а отнюдь не сумеречная туманная непроглядь. Оттого и вся тяжесть атак ложилась на пехоту. Кровь и смерть на каждом шагу. Жители освобожденных селений бесконечно радушны и радостны. Они несут последнее, чтобы угостить солдат. Запуганные немцами, они своими глазами видят, что никто не трогает их жен и дочерей, никто не отбирает их повозок с лошадьми.
Как сладок и короток был сон на солдатских привалах. Нередко солдат ухитрялся вздремнуть между двумя выстрелами и даже на ходу.
Заняли Мукачево, освободили Ужгород. Темной ночью в проливной дождь пробились в село, уже далеко за городом. Долгожданная дневка.
Вместе с солдатами я попал в большой дом. Живут здесь, видно, с достатком. Рослый мужчина засветил свечу, поставил на стол. У стен стулья, диван, буфет, большое трюмо. Мадьяр одет в изношенный костюм и обут в старые сапоги.
— Вы хозяин? — спросил я.
— Нет, нет, хозяин болен, — покачал он головой и вышел. Из соседней комнаты послышался тихий женский всхлип.
Пристроив в углу автоматы, мы уже готовились перекусить, как вернулся тот же мужчина в сопровождении черноволосой женщины. Это хозяйка-венгерка и по-русски не говорит. Он будет нашим переводчиком.
Поприветствовав женщину, я спросил, не найдется ли у нее для нас чайку, а если нет, хоть ведро воды. Сказал тихо, вежливо. А она вдруг побледнела, губы ее задрожали. Сказав что-то невнятное, она вышла вместе с мужчиной, который тут же возвратился с полной корзиной яств. На столе появилась ветчина, хлеб, вино. Хозяйка стояла в стороне и смотрела, как солдаты, двое суток не видевшие горячего, промокшие и прозябшие, за обе щеки уписывали ее ветчину. Наши кухни безнадежно отстали.
Заторопившись, хозяйка что-то
