Просроченный долг - Йожеф Лендел
Этот доктор тоже был неплохой человек, это было видно уже потому, что он уважал Баева. Но все же он был другой. Не рисковал собственной шкурой, как Баев, который пошел толкать вагонетки, но не потерпел, чтобы начальник «Угольных шахт» указывал, сколько процентов людей может быть больными. Честно говоря, этот доктор и не мог бы пойти на такое. В Баеве командование само нуждалось, и, конечно, он вскоре снова получил работу врача. А если здешнего нашего доктора хоть раз поставить к вагонетке или дать ему лопату в руки, то вряд ли он снова стал бы врачом. И тогда конец улучшенному больничному питанию, отдельной спальной каморке, книжкам — да и сил и времени не будет, чтобы их читать. Не будет санитара, который немного и обслуга. Конец предупредительности начальства, которое обращается к нему за медицинской помощью (да и перевод в более благоприятные климатические условия в первой инстанции рекомендует врач-заключенный). И свободному передвижению. И рецептам на неразбавленный спирт из аптечки… И тому, что в буран не нужно выходить на улицу… Но даже и для того, кто способен отказаться от подобных привилегий, сама возможность работать по специальности, не терять квалификации — большое физическое и духовное облегчение. В этом смысле большинству врачей и строителей везло. Горным инженерам — всем. А из инженеров-машиностроителей — только тем, кто посмекалистей. А уж из бухгалтеров — только тому, кто уж очень смекалист. А вот плотники все остались плотниками. Плотником мог стать и тот, кто с грехом пополам умел обтесать бревно и, разумеется, взвалить его на плечо. И портному жилось неплохо, если он пользовался расположением хотя бы низшего начальства. И… Но я сейчас заметил, что все было так же, как и везде на белом свете. Так что уж об этом рассуждать…
Нашего доктора полагалось величать главным врачом. Закончив прием больных, уже поздно вечером, мы приступали к самому трудному делу. Просматривали списки освобожденных от работы и вычеркивали фамилии, чтобы больных было не больше, чем допускал «процент». Кроме тяжелых больных с высокой температурой всегда были такие, которым нужно было помочь, дав денек-другой отдыха. Таких было очень много. Я должен был следить, чтобы тот, кого вычеркнул доктор, через пару дней получил освобождение. Мне нужно было помнить о них, ставить того, кто поскромнее, впереди. Но симулянтов тоже нельзя вышвыривать, им тоже нужно жить. Сложные задачки… Когда мы занимались этим, наш доктор вел себя вполне прилично, был не прочь поговорить со мной. Конечно, не так, как Баев. Этот доктор всегда соблюдал дистанцию между собой и санитаром. А потому и я смотрел на свое новое начальство глазами подчиненного и соответственно оценивал. Это был приземистый смуглый человек с маленьким ртом. Не очень умный, да и как врач в лучшем случае средний…
Хуже всего приходилось нам в конце месяца, когда мне нужно было составлять статистику. Освобождение с грехом пополам можно было дать только тяжелым больным. В таких случаях доктор был покладистее, даже совета у меня спрашивал. Как раз в таком неприятном положении мы были, когда пришла разнарядка, по которой тридцать человек с «Кирпичных заводов» можно было отправить на отдых в Норильск-2.
Мы быстро составили список. Конечно, мы могли бы вписать и сто фамилий, но и это было немало — освободиться от тридцати человек, у которых не было температуры, но которые, тем не менее, были больны. С готовым списком я быстро обошел бараки и велел тридцати отобранным счастливчикам идти в медчасть.
Больные, все до одного, думали, что такое великое счастье им привалило благодаря хорошему отношению доктора и протекции его помощника, санитара. Ведь больной хоть и знает, что болен, но все же не считает себя уж очень тяжелобольным, потому что чуточку симулирует. Постанывает, если у него ничего не болит, и орет, если чувствует малейшую боль, — это, право слово, всего лишь законная самозащита. Если бы он был дома, думает он, то мог бы работать, ради семьи, ради самого себя, занимался бы своим делом, на своем привычном месте. Понятно, дома он бы не болел. А если чуток прихворнул бы, то быстро поправился…
Вот так отнеслись к своей удаче двадцать девять из тридцати. Но был один, который категорически заявил:
— Не поеду. Не хочу я отдыхать.
Этого больного звали Иван Латышев.
Двадцать девять человек вышли из кабинета, а этого одного мы задержали.
Иван Латышев, плотник, был крепко сбит, голубоглаз, с сильными руками и светлыми усами. Руки, плечи у него мускулистые и спина сильная, только оттого, что постоянно приходилось поднимать бревна, немного сутулая.
Лицо — бледное, зеленовато-желтое. От малейшего волнения он мгновенно краснел. Даже просто взглянув на него, я видел, что у него тяжелый порок сердца, да и из истории болезни знал. Но, не в пример другим, Латышеву и самому это было прекрасно известно. Но тогда почему же он все повторяет:
— Здоров я. Не хочу ехать отдыхать.
Доктор посмотрел на него, вытянув трубочкой губы.
— Странно, видите ли, — сказал он тонким голосом. — Сейчас еще только середина месяца, — и он постучал карандашом по стеклу на столе, — а вы уже шесть раз просили, — он сделал паузу и перелистал бумаги, — и четыре раза получали освобождение от работы.
— Ну да, доктор… но сейчас я чувствую, что могу работать… и уж если не поеду туда, то, может, опять денек-другой…
— Поймите, мил человек. — Если доктор обращался к кому-то «мил человек», это означало, что терпение у него на исходе. — Поймите, мил человек, если я освобождаю вас от работы, то вместо вас должен выйти кто-то другой. Кого тоже поберечь нужно! Вы же не ребенок, не с луны свалились, сами понимаете, как дела делаются.
— Да уж, процент да показатель — от всех болезней врачеватель, как говорят у нас в бараке.
— Вот именно! И поэтому — Норильск-2. Там нет этих пресловутых процентов, которые вы так часто поминаете. Там все чохом освобождены. Там разрешение нужно, чтобы работать. Идеальные условия. Спросите санитара, — он кивнул на меня.
Я подтвердил слова доктора: «Жратвы в два раза больше, чем здесь, и в десять раз лучше. И Баев! Уж кто-кто, а Баев тебя вылечит. Другой доктор тоже хороший, Шаткин. Его тоже не бойся. Он, правда, ругается по-страшному. Но знаешь, у нас на Севере и ангелы небесные матерятся».
Латышев остановил меня, махнув рукой. Да и доктору не понравились мои слова.
