Просроченный долг - Йожеф Лендел

Когда солнечный диск уже двигался по западному краю неба и мои товарищи засобирались уходить, я быстро привел в порядок сорванный утром букет. То, что я несу его доктору Шаткину, не вызывало сомнения.

Мы взвалили на плечи потяжелевшие инструменты и легкие, пустые котомки. Двинулись в сторону барака. Домой…

Когда я постучал, в амбулатории (стены которой я собственноручно чисто побелил известкой) доктор Шаткин развешивал по порциям порошки на небольших аптекарских весах. — Доктор, душистые незабудки, — и быстро протянул ему букет. Возможно, я даже покраснел, я не привык подлизываться к начальству.

Он наклонился, понюхал.

— О! — и своими нервными руками уже наполнял аптечную мензурку, по стенке которой серым были нанесены деления, водой.

— Правда, интересно? Незабудки, полярные, и пахнут.

Шаткин взял букет у меня из рук, снова понюхал, его руки уже были над сосудом, наполненным водой. Вдруг он посмотрел на меня.

— Отдайте цветы Приветову. Несколько цветков я оставлю… Хотя нет! Пусть букет останется как есть… Приветов еще в сознании. Это будет его последней радостью.

Я не ответил.

— Держите мензурку. Прямо сейчас. Завтра утром, — добавил он нервно, — может быть уже поздно.

Я кивнул. С мензуркой в одной руке, с букетом в другой я локтем нажал на ручку двери. Шаткин даже не поблагодарил за цветы.

Амбулатория была в десяти шагах от палаты, от силы в двенадцати. Я нес человеку цветы с его собственной, только что вырытой могилы. Я постарел, пока сделал эти двенадцать шагов.

Дрожа, но изобразив на лице улыбку, я подошел к кровати Приветова. Больной лежал с открытыми глазами, но все же он будто не заметил меня.

— Шаткин прислал, — сказал я с деланной больничной веселостью, держа букет так, чтобы Приветов мог его видеть. Хотя думал, что все это ни к чему, в такие моменты уже не нужно цветов, ничего не нужно, и Приветов сейчас зло или равнодушно закроет глаза. Он вообще не любил, чтобы к нему подходили, когда он не звал.

Но маленькие черные глазки посмотрели на цветы, потом на меня, и в них промелькнуло нечто вроде благодарности.

— Они пахнут, — сказал я, осмелев, но, чтобы отклонить его благодарность, повторил: — Доктор прислал.

Теперь во взгляде Приветова я будто увидел желание понюхать цветы. Я приблизил букет к его лицу.

Не знаю, понюхал ли он цветы, не знаю, чувствовал ли умирающий запах. Маленькие черные глазки ничего не выражали. Они снова смотрели куда-то вдаль, куда-то, что находилось за побеленными стенами больницы.

Я торопливо поставил мензурку на тумбочку, торопливо сунул в нее цветы и торопливо, на цыпочках вышел из палаты, робко, будто совершил какой-то обман, подлог, какое-то страшное коварство. Но в чем была моя вина, я не понимал…

Незабудки еще не завяли, когда Приветов был уже мертв.

Мы вынесли покойника в небольшое строение, служившее моргом. Начали обычную уборку. Напарник мыл тумбочку; букет он бросил в мусорное ведро. Я пошел во двор вытряхивать соломенный матрац. Впрочем, в матрацах была не солома, а стружка, которую доставляли со стройки… Когда я вытряхнул из мешка содержимое, вместе со стружкой на землю со стуком упало пять деревянных ложек. Последняя добыча Приветова.

Я подозвал больничного завхоза:

— Смотри, — показал я ему.

Из вороха белых стружек торчали выкрашенные коричневой краской копеечные ложки. Завхоз пошевелил их носком ботинка и засмеялся:

— До последнего вздоха, — сказал он.

По двору как раз проходил Шаткин.

— Доктор! Взгляните, вот куда пропадали ложки, — окликнул его упитанный завхоз.

Шаткин подошел. Взглянул на ложки. Помрачнел.

— Их нужно продезинфицировать, — распорядился он.

— Чего карболку зря переводить, — рассудил розовощекий завхоз. — Эти ложки в описи не значатся. Я получаю их без расписки в бараке выздоравливающих.

— Делайте как знаете, — сказал Шаткин. Сердито посмотрел на завхоза, потом на меня, повернулся и ушел.

Что он недолюбливает завхоза, я знал давно, потому что он считал, что тот виноват в скудном питании. Поэтому когда у него появлялось немного денег, Шаткин получал что-то вроде жалованья, он на свои деньги покупал в ларьке компот для Приветова и других тяжелых больных. Его месячного жалованья хватало на шесть банок компота. Немного все же оставлял на папиросы.

ЖЕЛТЫЕ МАКИ

Вот и желтые маки никак не могу забыть — куда бы ни пошел, заставляют вспомнить. Может, если расскажу о них, — они скорее исчезнут. Ведь по желанию можно только вспомнить, сознательно забыть — увы, не получается.

Доктор Баев дважды записывал меня в больные, когда я уже был здоров. В третий — не получилось, и меня увезли из Норильска-2, где были люди, к кому я привык и кого уважал, и край, которым любовался и полюбил бы, если бы попал сюда свободным охотником, путешественником или геологом — на эту землю с желтой и бесцветной рудой и лунным ландшафтом. Сюда, где рождается ветер, и его колыбель плывет на юг, окутанная вуалью зеленых и серебристых девственно-чистых облаков, где сверкающие органные трубы северного сияния возникают и исчезают беззвучно или с таким звуком, что нам не услышать. И я должен был расстаться с поэтом, имя которого укрыли незабудки и фиалки, и вместо имени в моей памяти остались только обрывки его стихов.

Wär ich ein freier Mann lieben möcht ich Dich Norden verliebt möcht ich freien um Dich… doch unfrei kommt kein Freier und der Häftling haftet in Hass

Darum träumt es mir von milden Hügeln der Heimat und Weinblätter, die erröten wenn der Finger des ersten Frostes sie berührt

Hier errötet nur der Schnee wenn neue Sonne zum ersten male sie betastet, und gleich sich verbirgt… weil wir da sind: ist es die Schamröte der Welt…

(* Если б я был свободным, я мог бы тебя полюбить, Север. Свободным, я бы влюбился в тебя… Но лишенный свободы — не свободен, И в узнике клокочет ненависть… Оттого я тоскую о пологих холмах моей родины, о виноградниках, где краснеют листья, тронутые первым морозцем… Здесь краснеет лишь снег, когда солнце впервые коснется его и скроется тотчас… То, что мы здесь, — это краска стыда всего мира…)

Незабудки, клюква и на голом глинистом холме перед штольней желтые маки. Желтых маков я в других местах не видал.

Я вернулся на большую стройку. Но мне повезло, мне еще раз помог Норильск-2, вернее то, что