Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев

выражавшееся в том, что «прерогатива судить и выносить приговор переходила от суда к народным собраниям и административным органам»[220]. Принятый в силу исключительно политической конъюнктуры – и как плод компромисса между юристами и партийными идеологами – указ даже в глазах готовивших его функционеров не мог выглядеть эквивалентом «обычного» судопроизводства, будучи частью системы «параюридического правосудия» (paralegal justice), окрепшей после принятия в 1961 году Морального кодекса строителя коммунизма с его «идеей бесклассового будущего, когда закон „отмирает“», «делегирующей дисциплинарные полномочия профсоюзам, товарищеским судам из жилищно-трудовых коллективов, народным патрулям, укомплектованным местными добровольцами, антитунеядским законам, регулирующим труд и поведение»[221]. Одновременно у Миронова, как и у готовившей указ комиссии ЦК КПСС в целом, не вызывали энтузиазма попытки КГБ включить в зону действия указа идеологически враждебные элементы с целью расширить его применение[222].

Можно предположить, что, узнав о том, что представленный в полученных им материалах ленинградского КГБ опасным политическим противником советского строя Бродский был осужден не по «законной» политической статье с соблюдением всех формальностей судопроизводства, а по «неполноценному» указу от 4 мая 1961 года, Миронов отлично понял тактику хорошо знакомых ему ленинградских чекистов, стремившихся в отсутствие реальных фактов политически нелояльного поведения Бродского создать вымышленный образ врага (технологию этого процесса мы пытались показать выше на примере справки Шумилова о Бродском). Однако этот образ оказался не способен устоять даже в советском суде, а потому чекисты стали действовать посредством милиции в рамках искусственно созданного административного преследования.

Характерно, что перелом в деле Бродского происходит в ходе разговора Миронова (которому, по справедливому замечанию Л. К. Чуковской, «Лернер ближе, чем Ахматова или Шостакович»[223]) с абсолютно лояльной советскому режиму Грудининой[224]. Именно Грудинина, в отличие от «либеральной» партии защитников Бродского, смогла установить прямую – очную и заочную – коммуникацию с начальством ленинградского КГБ[225], разобралась в центральной роли полковника П. П. Волкова в фабрикации дела Бродского и не скрывала ее в своих обращениях в контролирующие КГБ партийные инстанции. Для Грудининой несомненные идейные расхождения с Бродским (которого она называла «фрондером»[226]) никак не могли являться основанием для очевидного нарушения закона.

Если партия найдет целесообразным держать Бродского вдали от Ленинграда и Москвы какое-то число лет, – писала Грудинина Хрущеву, – мы сами позаботимся о том, чтобы это было выполнено. Но не по [прошедшему над Бродским] суду. Беззаконный приговор должен быть снят. Наши дети, молодые литераторы и все, кто потрясен этим омерзительным «делом», должны успокоиться и знать, что 38 год больше никогда не повторится[227].

Эта же позиция, очевидно, разделялась и самим Мироновым. Центральным пунктом отчета специальной комиссии, занимавшейся, как и обещал Грудининой Миронов, «на самом высоком уровне» проверкой дела Бродского, был следующий:

Аполитичность Бродского и преувеличение им своих литературных способностей не могут служить основанием применения Указа от 4 мая 1961 г. «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно полезного труда и ведущими антиобщественный, паразитический образ жизни»[228].

Идея превентивного наказания потенциально опасных элементов, каковым после истории с самолетом виделся чекистам Бродский, не находила понимания у контролирующих КГБ органов. В надзорном деле Бродского сохранились рабочие записи беседы командированного в Ленинград после обращения Миронова для проверки дела Бродского заместителя начальника отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Прокуратуры СССР Л. Н. Седова с начальником Ленинградского КГБ полковником Шумиловым. Передавая утверждение Шумилова – «Если не привлекать сегодня, то завтра будем привлекать», – Седов фиксирует в скобках свою ироническую реплику: «я преклоняюсь перед вами, если вы знаете, что произойдет завтра»[229].

Свою роль сыграло и общее изменение (после пусть ограниченного, но осуждения после ХХ съезда партии чекистских преступлений времен «культа личности») общественной атмосферы вокруг органов госбезопасности. Как сформулировал адвокат осужденного по той же, что и Бродский, схеме (и по тем же, что и Бродский, причинам освобожденного в 1966 году) А. А. Амальрика, говоря о сотрудниках КГБ: «[Это] не те люди, которым дано нарушать законы»[230].

Нельзя не учитывать и то, что П. М. Литвинов в предисловии к составленному им сборнику материалов по делу Ю. Галанскова, А. Гинзбурга, А. Добровольского и В. Лашковой (1968) назвал «наметившейся за последние годы тенденцией все большей „формализации“ правовой жизни в Советском Союзе». Говоря о деле Синявского и Даниэля (1966), Литвинов, явно имея в виду и недавний процесс над Бродским, отмечал, что

оно явилось выражением <…> тенденции руководствоваться существующими законами и постановлениями, а не только в каждом отдельном случае практическими конъюнктурными соображениями. Синявского и Даниэля судили именно за то, что они сделали, и по той статье Уголовного кодекса РСФСР, под какую, при ее неопределенном толковании, подпадали их действия. Их не объявили «психически больными», «тунеядцами», «злостными хулиганами» или «агентами империалистических разведок», как это могли сделать, чтобы удобнее было покарать их[231].

Очевидно, что члены московской прокурорской комиссии по делу Бродского были сторонниками такого рода «формализации» работы органов госбезопасности.

Таким образом информации Грудининой удалось разрушить ту самую «глухую как каменная стена» солидарную государственную позицию в отношении дела Бродского, вбив своего рода клин между двумя советскими инстанциями – КГБ и органами партийного контроля над ним – и создать конфликтное институциональное напряжение, результатом которого будет победа одной из сторон (в данном случае, партийной) и пусть компромиссное, но в целом благоприятное для Бродского разрешение его дела.

Компромиссность решения по Бродскому – в результате поэт был не оправдан, а освобожден из-за снижения ему срока высылки «до фактически отбытого»[232] – целиком объясняется фактом широкой общественной поддержки Бродского и международного резонанса его дела. C самого начала дела Бродского общественная кампания в его защиту априори расценивалась ее участниками и наблюдателями как один из факторов, повлиявших на советские власти (особое значение традиционно придается здесь обращению Жан-Поля Сартра 17 августа 1965 года к председателю Президиума Верховного совета СССР А. И. Микояну). «Можно предполагать, что именно реакция общественного мнения и на Западе, и в нашей стране повлияли на судьбу поэта Бродского», – утверждалось, например, в передаче Радио Свобода «Тираны и поэты» 10 июля 1964 года одновременно с ложным сообщением о его освобождении[233]. Этот, получивший широкое распространение, тезис, в «Хронологии жизни и творчества» Бродского принявший вид констатации того, что «в результате вмешательства видных деятелей европейской культуры <…>, вызванного публикацией на Западе записи судебного процесса, сделанной Ф. А. Вигдоровой, Бродский <…> освобожден досрочно»[234], выглядит сегодня несостоятельным. Напротив, именно мировая огласка дела Бродского вынуждала государство уже после принятия в феврале 1965 года принципиального решения о его освобождении вплоть до конца августа искать выхода