Мужество - Михаил Сергеевич Канюка
— Да уж, поди, лет двадцать, еще мальцом меня с шаланды кидал в воду, а, дядь Миш?
— Ну, а верить мне можешь?
— Верить?.. — переспросил Василь. — Могу! — подтвердил уже уверенно.
— А раз так, — обрадовался Бунько, — когда выйдешь из порта, ступай следом за пацаном, рыжим таким, с торбой в руке.
— А надо? — с сомнением переспросил Добрыйвечер.
— Надо, ой надо, хлопче… — И, глядя вслед удаляющемуся гиганту, дядя Миша с тихим смешком сказал: — Старый Михайла, как тот филин, все видит, все знает…
Так отряду Бадаева удалось установить связь с подпольной организацией, действовавшей в порту. Бойцы катакомб и портовики объединились, усилили удары по врагу. Это было ответом партизан на арест товарищей.
* * *
…А в тюрьме был ад. Чем упорнее молчали заключенные, тем ожесточеннее их пытали. Арестованными по делу Бадаева занялась специальная группа немецких контрразведчиков — «специалистов по развязыванию языков». Но и это не помогло фашистам.
…В камере тихо. Полдень. До начала допросов еще далеко, и женщины пытаются набраться сил, насколько это вообще возможно в таких условиях.
— Поразительно, до чего все-таки сильны люди, — удивляется седая учительница из Нерубайского — верховая разведчица Бадаева. — Этой ночью Межигурскую принесли с допроса едва живую. А вы посмотрите — уже смеется…
— И правильно, — вступает в разговор ее соседка — тоже немолодая женщина с удивительно светлыми, почти белыми волосами, отчего вокруг ее уже увядшего лица словно сияет нимб святой. Она лежит на нарах на животе, потому что вся спина ее исполосована железным прутом. — Если не смеяться, тогда нам совсем конец, — заканчивает сна свою мысль, повернув голову в сторону Межигурской.
Тамара-маленькая действительно смеется, глядя на то, как Тамара-большая хмурится, рассматривая в крошечном карманном зеркальце свое лицо.
И. И. Иванов — командир отделения отряда.
Книга Н. Островского «Рожденные бурей», принадлежавшая В. А. Молодцову.
Во дворе тюрьмы (слева направо):
Тамара Межигурская, Владимир Молодцов, Тамара Шестакова.
— Красивая, красивая, — говорит Межигурская подруге.
Шестакова, смутившись от того, что ее застали за таким «несерьезным» занятием, быстро прячет зеркальце в карман и с улыбкой отвечает:
— Да где уж нам… Еще немного тут посидим, так совсем красавицами станем.
— Ничего! — утешает младшую подругу Тамара Межигурская. — Раз твой герой в катакомбах тебя разглядел, так теперь всякую любить будет.
От этих слов Шестакова словно сникла. Через минуту, подсев поближе к подруге, она прошептала:
— Я хочу открыться тебе… Ведь у меня ребенок будет.
Межигурская даже привстала на нарах и, застонав от боли, снова откинулась ничком на свернутый из тряпок валик, заменявший подушку. Придя в себя, она с улыбкой посмотрела на Тамару-болыпую:
— Девочка моя хорошая, что же ты раньше-то молчала… Ведь сейчас об этом кричать надо — а вдруг, учтя твое положение, выпустят на волю или хотя бы пытать перестанут? Во время прогулки обязательно подойди к командиру и сообщи об этом. Он посоветует, что надо делать…
Шестакова отвернулась от Тамары-маленькой и сказала:
— Не хочу я от них никаких поблажек, ничего мне от них не надо!
— Глупенькая! — заволновалась Межигурская. — Ведь не о тебе же речь, о будущем твоем ребенке. Ему-то жить надо. Все-таки надо прежде всего посоветоваться с Бадаевым.
И здесь, в тюрьме, авторитет Бадаева оставался непререкаемым. Когда он еще сидел в одиночке, то общался с товарищами с помощью тюремного телеграфа — перестукиваясь с соседними камерами. А после того как его перевели в общую камеру, он стал настоящим организатором и вдохновителем борьбы заключенных против своих палачей. Он инструктировал партизан и подпольщиков перед допросами, говорил, о чем можно рассказывать, а о чем надо молчать намертво. Курерару явно допустил большую ошибку, отправив Бадаева в общую камеру.
Женщины в тюрьме содержались отдельно, но на прогулку всех выпускали в общий двор. Пользуясь этим, женщины постоянно общались с другими заключенными, получали инструкции от командира, обменивались новостями, которые день ото дня становились все печальнее.
Услыхав о том, что у Тамары Шестаковой будет ребенок, Бадаев, чуть ли не в первый раз за все время пребывания в тюрьме, радостно улыбнулся. Как-то сразу вспомнилось все: и шальные глаза одного из бойцов, впервые увидевшего Тамару, когда она в кругу товарищей — высокая, тоненькая — отплясывала лезгинку перед первым уходом в город на задание, и обоюдная тревога влюбленных, когда кто-нибудь из них был там, наверху, и, наконец, их несмелая просьба к командиру «поженить» своей властью. Глядя на молодых людей, остальные члены отряда светлели душой, желая им счастья…
— Надо бороться! — сказал Бадаев. — Не просить, а бороться. И всем вместе, иначе ничего не получится…
Однако заключенным удалось добиться для Тамары лишь отсрочки в исполнении смертного приговора, вынесенного королевским судом всем членам отряда Бадаева. Через несколько месяцев в тюремной больнице Тамара родила девочку. А еще через три месяца ее расстреляли. Грудной ребенок остался тут же, в тюрьме, на руках у женщин, которые с великим трудом передали девочку на волю.
Но этого Бадаев уже не узнал, потому что задолго до рождения девочки его и Тамару Межигурскую расстреляли.
Палачи сделали все возможное, чтобы сохранить в тайне время казни командира и связной. Они боялись мертвого Бадаева так же, как живого. Боялись огромной силы его влияния на всех заключенных. Боялись, что весть о его казни послужит сигналом к волнениям в тюрьме, а может быть и к восстанию.
За день до казни Бадаева перевели в одиночку. Вроде бы вызвали на допрос, но после него он своих товарищей больше не увидел.
«Значит, все», — понял командир. Прошел почти месяц, как состоялся этот суд-фарс! А поди ж ты, сколько еще держали в тюрьме, словно на что-то надеясь. Дудки, ничего у них не вышло, напрасно старались!
На суде после чтения приговора прокурор обратился к Бадаеву:
— Ну-с, будут ли какие-нибудь просьбы, пожелания? Может, воспользуетесь последней возможностью и чистосердечным признанием сохраните себе жизнь? Кстати, вы можете подать прошение о помиловании…
— Мы русские и на своей земле помилования у врага не просим, — ответил Бадаев…
Как правило, на казнь уводили на рассвете. А сейчас был вечер. Время словно получило два измерения: оно медленно тянулось — минута за минутой, час за часом — и однако же летело как птица: взмах крыла — и откинулись назад километры, секунда, мгновение —
