Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов
Прочтение «суйбоку-га» натолкнуло русскую художницу на поиски своего изобразительного языка. «Это японское искусство, в котором было так полно духа и которое было так высоко по художественному ремеслу, открыло мне широкий, просторный путь и дальний свет, к которому он вел», — написала она в своих записях.
Под влиянием «суйбоку-га» Бубнова решила бросить красочную литографию, которой она вначале увлекалась, и перейти на черно-белую. Главная техническая трудность заключалась в том, как передать на печатной доске с помощью одной черной краски «нотан» тот переход тонов, передающий безграничность пространства, который японские мастера достигали утолщением и утончением мазка и разнообразием оттенков туши. Учение требовало упорства. Бубнова вновь и вновь применяла разные приемы, пробовала разные сорта бумаги, разную рецептуру химикатов. Она сама травила, сама печатала, вращая тяжелую ручку станка. Помещение, в котором она работала, было похоже на химическую лабораторию: столько там было пузырьков и банок с кислотами и химикалиями. «Странно объединились для меня грубая техника литографии и вся на условности и недосказанности черно-белая японская живопись тушью», — напишет она позднее.
К середине 30-х годов Варваре Дмитриевне удалось добиться «нотана», что придало ее работам неповторимое своеобразие. «Что такое литография, какое это большое искусство, я впервые понял из ее работ», — признал художник Тадасигэ Оно.
Нельзя не отметить, что работы Бубновой японского периода — это работы русской художницы. Несмотря на долгие годы, проведенные в Японии, на прекрасное знание японского искусства, Бубнова осталась глубоко русской.
«Знакомясь с искусством разных народов, проникая в его образный строй, — писала она позднее, — мы обогащаем свой художественный опыт. В своей работе — в портретах, пейзажах, в сценках народной жизни — я сохранила принципы русской школы, но изучение японского искусства меня многому научило, расширив изобразительные возможности графического языка».
Искусствовед Н. С. Николаева, размышляя по поводу этой грани творчества Бубновой, отмечала, что она «одна из первых европейцев сумела понять то, что скрывалось за внешними формами произведений японских художников, почувствовать внутренние связи японского искусства с национальным мировосприятием».
Японские художники глубоко уважали Бубнову. Она была членом представительных художественных объединений «Кокугакай» и «Ханга кёкай», а также членом жюри. О ее работах с восхищением отзывались лучшие японские графики того времени — Косиро Онти, Унъити Хирацка, Сико Мунаката. Последний из них, самый «японский» художник, такими словами отозвался о ее творчестве:
«Какая чистота и тонкость художественной манеры! Какая высокая человечность! Какое величие и одержимость! Я преклоняюсь перед правдой ее творчества… Никакими словами не рассказать о той огромной и вечной жизни искусства, которую она подарила миру».
Но была еще одна сторона жизни Варвары Дмитриевны в Японии, которая снискала ей широкую известность, — ее труд педагога, преподавателя русского языка и литературы, знатока и популяризатора русской и советской культуры.
В первые годы жизни в Токио материальные обстоятельства заставили ее принять предложение занять место преподавателя в крупном университете Васэда, единственном в Японии, где была и есть кафедра русской филологии и русской литературы, а затем в Токийском институте иностранных языков.
«После некоторого колебания я согласилась, — писала в своих воспоминаниях Бубнова, — тогда началось для меня то трудное время, которому пришлось уделять свободные часы дня и тяжкие часы ночи». Дело в том, что Варвара Дмитриевна, добросовестный и удивительно скромный человек, несмотря на свою всестороннюю образованность, чувствовала себя дилетантом в преподавании и ночи напролет готовилась к предстоящим занятиям. «Педагогическая работа, — считала она, — требует полной отдачи себя тому, кто доверился тебе, требует постоянного напряжения мысли о том, как лучше, правильнее выполнить взятое на себя обязательство…
Чтобы учить, мне пришлось учиться самой; литература не было моей специальностью. Благодарю судьбу, что искусство слова и здесь открыло для меня свои необъятные просторы мысли и красоту. Русскую литературу я открыла для себя вновь».
Учениками Бубновой за три десятка лет стали почти все ныне известные русисты, переводчики Пушкина, Толстого, Достоевского, Чехова. Преподавание познакомило Бубнову с выдающимися русистами старшего п Нобори околения, теми, кто закладывал основы японского русоведения: профессорами Сёму, Садатоси Ясуги, Масао Ёнэкавой, Хисаитиро Харой, Хакуё Накамурой, — в их работе им частенько требовались ее знания. «Среди нас, занимающихся русской литературой, не было ни одного, кто бы не пользовался ее доброжелательной помощью и советом. Можно сказать, что в литературе ее вклад был еще больше, чем в искусстве», — отмечал профессор Ёнэкава, переводчик «Евгения Онегина», романов Толстого, почти всего Достоевского и многих произведений советских писателей. А газета «Цусё симбун» писала: «Если бы не Бубнова, переводы русской литературы в Японии, может быть, не достигли бы такого высокого уровня».
Трудно перечислить всех тех, кто был учеником Варвары Дмитриевны. В статьях по случаю ее кончины газеты называли ее «матерью японских русистов».
Своих учеников Бубнова старалась научить не только русскому языку — она учила их постигать дух русской литературы и культуры. Поэтому на занятиях и в беседах с японскими коллегами и учениками она всегда старалась дать им представление о времени, атмосфере, когда создавалось то или иное произведение, о личности его автора. Ведь, писала она, кроме знания языка важно, чтобы переводчик правильно понял дух подлинника. «Для этого понимания необходимо знание русской истории, истории развития русской общественной мысли, просто знание русского быта; необходима духовная связь с переводимым автором».
Особенно велик был, по общему мнению, вклад Бубновой в японское пушкиноведение. Пушкин был ее любимым поэтом — его портрет всю жизнь висел над ее письменным столом.
От отца Варвара Дмитриевна унаследовала замечательную память и с детства знала многие стихотворения Пушкина наизусть. Но особенно они стали дороги ей на чужбине. Вчитываясь в них, она проникалась их глубиной, восхищалась их мудростью. Она считала, что пушкинские творения откроют читателю-иностранцу путь к постижению русских характеров, пушкинский слог откроет ему богатство русского языка. Бубнова понимала, что литературу, как и искусство, следует изучать на лучших образцах, поэтому она так много времени уделяла «Евгению Онегину». Читая Пушкина, объясняя его, она учила своих слушателей пониманию русского слова. Сохранившиеся магнитофонные записи ее лекций показывают, как много внимания Варвара Дмитриевна уделяла тому, что она называла «душой языка», — тому, что особенно трудно понять иностранцу: метафорическому значению слов, вызывающему образные представления и ассоциации. Разбирая в классе «Евгения Онегина», она старалась раскрыть своим слушателям те иносказания Пушкина, которые не всегда понятны и его русским читателям без знакомства с пушкинской эпохой, кругом чтения Пушкина и его друзей, фактами
