Жизнь – что простокваша - Антонина Шнайдер-Стремякова
Поездка на родину
Пятое сентября – день рождения матери. Её разросшаяся семья в этот день традиционно всё ещё собирается вместе. С женой и двумя сыновьями приходит старший сын Володя, инженер-экономист. Средний Виктор работает электриком шахты в небольшом шахтёрском городке Бело-во, по количеству детей он всех общеголял: сын и две дочери уже; один из родителей остаётся обычно на хозяйстве, другой приезжает со старшей внучкой. Семья младшего Артура с двумя дочерьми переехала в Алма-Ату. На железную дорогу – более оплачиваемую работу диспетчера – променяла Женя профессию учительницы и воспитательницы. Муж её, Виктор, работает на заводе. День рождения матери отмечают они в полном составе – с сыном Сашей и дочерью Викой. Семья Изольды живёт по соседству с мамой. Муж её, Борис, – главный инженер по технике безопасности на одном из крупнейших заводов города. Два их сына, Игорь и женатый уже Костя, – студенты.
Тринадцать внуков и правнучка уже. Старики довольны – жизнь продолжается. Смеёмся, шутим, но уже реже поём. Папа Лео, как только собираемся вместе, начинает разговоры, что многие немцы уезжают в Германию. Мама уезжать не согласна, убеждает, что родина наша – СССР; только не Алтай, а Мариенталь, что на Большом Карамане, притоке Волги.
– Вот туда и перебираться надо, – убеждает она. – Саратов всего в пятидесяти километрах.
Папа Лео не соглашается:
– Что им там делать – республики-то все равно нет! Какая разница, где жить, под Саратовом или в Барнауле? Все равно среди русских!
– Ну да, – сдаётся она, – Боря русский. И Лида у Вити. И Татьяна у Артура. Им все равно. Но если б республику сделали, мы с тобою, Лео, сразу домой поехали бы – правда?
Мы подтруниваем: не верим, что они осмелятся на расставание и уедут одни, без нас.
– Там корни наши остались, – продолжает мама, – там и умереть хотелось бы.
– Но главные твои корни (мать, бабушка Зина, и отец, дедушка Сандр) уже здесь, на Алтае, захоронены! – возражаю я и тихо заканчиваю. – Да и… косточки нашего папы в Свердловской лежат, а, может, и где-то в Пермской.
– Ну и что? Могилку мамы я, конечно, не найду. Где лежат косточки отца, никто не знает, где вашего, – тоже. А в Мариентале и дедушка, и бабушка лежат, и многие люди, которых я всё ещё помню. Только туда хочу – к своим.
И начинаются споры. Папа Лео доказывает, что республику никогда уже не сделают, и судьба немцев – или раствориться среди русских, или уехать в Германию. Он убеждён, что небольшие немецкие районы проблему не решат – не сохранят языка, обычаев, традиций и культуры народа.
– Районы? Лишнэ всё это – шайсе, туфта, игра. Театр – и больше ничего, – горячится он. – Чтобы сохранить народность, надо школы, институты, католические церкви строить!
– Нам, отец, никаких твоих церквей уже не нужно, – смеётся Борис. – Мы и в православные-то не ходим, а ты загнул – католические! Понятно же – никогда и никто на это не пойдёт.
– Всё порушили, детей в антихристов превратили, – грустно сникает отец. – Нам теперь, мать, пока не умрём, остаётся только друг друга держаться. Дети к русским пристали, а мы с тобой и не русские, и не немцы уже.
– Что поделаешь? Не виноваты мы – за нас наверху всё решили. Изменить что-либо мы с тобой не в состоянии – старые, – горестно вторит мать.
Отец не выдерживает и оживляется:
– Давай, Элла, летом в Мариенталь съездим. Хоть посмотрим! Душа туда, как птица, рвётся!
Я пытаюсь отговорить его:
– Не уговаривай, пап. Там теперь уже всё другое.
– Откуда ты знаешь? Пусть съездят – посмотрят! – держит Женя сторону родителей.
Старшая, я пытаюсь погасить азарт отца:
– Изольда всего 20 лет в Кучуке не была – и то поразилась, как всё изменилось, а тут – полвека, считай. Село-то теперь вовсе и не Мариенталь, а Советское! Маме тяжело будет – возраст.
– А что? – загорается она. – Не пешком ведь – возьму и попробую! Прокачусь! В Саратове недельку у племянницы Лео погостим.
– Может, на старости лет и переберёмся туда, – мечтательно улыбается он. – Среди своих лежать будем.
Ему, участнику и инвалиду Великой Отечественной, полагался бесплатный железнодорожный билет. Недолго раздумывая, они шокировали нас – затеяли вояж на лето. Долгая зима отказаться от задуманного не заставила.
– Будем живы – поедем! – сказала, как отрезала, старушка.
И поехали. Дорогу перенесли спокойно. После отдыха в Саратове отправились на автобусе в до боли знакомое, когда-то родное село. Чем ближе, тем больше волнений – места, в которых не бывали 48 лет! Под ложечкой защемило… заныло… засосало… Заехали в село, не узнавая…
«Это Мариенталь?» – поинтересовались для верности. Не удивившись старому названию, кто-то подтвердил: «Ну да, Мариенталь». Мать заметила из окна автобуса возвышавшуюся на горке школу, задохнулась и со слезами в голосе громко, на весь автобус, с детской непосредственностью закричала:
– Лео! Лео! Смотри! Школа всё та же – из красного кирпича! Всё ещё стоит, двухэтажная! – и разочарованно. – Только обшарпанная вся.
Пассажиры с любопытством наблюдали за стариками, в коих угадывались бывшие жители этих мест, немцы. У кого-то от сочувствия увлажнились глаза, кто-то улыбался, кто-то наблюдал с холодным равнодушием, но ненавистных, злобных глаз не было заметно.
Вышли из автобуса и отправились по селу. Любимое когда-то, теперь оно лишь угадывалось. Улицы, дома – всё больше чужие. Где великолепные сады? Всю жизнь тосковавшая по вкусу антоновки, рассыпчатой груше и крупной чёрной вишне, мать в шоке: той цветущей, красивой и ухоженной деревни, из которой их выслали в августе 1941 года, больше не было!
Родная чужбина!.. И – вся в запустении. Вот большие дома дедушки Ивана Германна, Шнайдеровых, дом тёти Марты. Маленького домика её родителей (нашего дедушки Сандра, замученного где-то в застенках НКВД) нет – сгорел. Пепелище ещё угадывалось. Ком в горле… Память, тоска и обида, висевшие камнем при въезде в село, не отпускали. Молча постояли у когда-то родного подворья. В родные дома, что помнились с детства, зайти не разрешили. «Теперь это наши дома», – и исподлобья смотрели на пришельцев. У дома тёти Марты сжалились – вынесли попить. Бывшее когда-то центром района, село превратилось в одно из рядовых – перенесли центр.
Церковь, служившая клубом, выполняла долгое время ещё и функцию склада. Постояли, вспоминая службы и себя детьми. Взялись под руки и поплелись на кладбище.
Вот и он, знакомый с детства приют вечности. Преклонного возраста старики трепетно ходили среди могил, разыскивая… Знакомого захоронения – ни одного!.. Одни русские могилы. Куда же девались косточки
