Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

Большинство сотрудников, остро пережив охлаждение отношений, смирялись; но были и те, кто, однажды искренне полюбив ее и воспринимая как, по сути, родственницу, был готов на многое, лишь бы не подпасть под подозрение в «предательстве» или подвергнуться «отчуждению» в любой форме; окружив ИА, как Юпитер, верные спутники старались сделать ее жизнь комфортнее — часто в ущерб самим себе и претерпевая разного рода неудобства. Ср. замечание мемуаристки О. Ковалик: «Она могла быть придирчивой, жесткой, даже коварной, заставляющей повиноваться себе исподволь, да так, что участие в ее заботах казалось счастьем, радостью»[805].

Несмотря на дефицит административной нагрузки, ИА предпочитала почти каждый день ездить «на работу» или «по работе» — где решительно никто не воспринимал ее как «призрака Музея», громко вздыхающего в анфиладах второго этажа об утрате материальности; эталон энергичности, она принимала посетителей, придумывала выставки, записывала телепередачи — и торопилась то на свое выступление в «Эльдаре», то в «Гоголь-центр», то на концерт Юлии Лежневой, то в аэропорт; график ее перелетов все так же способен был вызвать зависть у любой стюардессы, а сплоченность аудитории ее лекций — у любого лидера секты.

«Конечно, она резко сдала после Марины — подпитываться стало нечем»[806]. «И она в последние годы была очень несчастна в Музее»[807]. «Но она не была старухой. Вообще никогда не была — хоть ее и звали <за глаза> "бабка", "старуха". Она была вдруг ослабевшим человеком. Но не старым. Потому что, когда она начинала говорить на совещаниях — даже когда не видела уже: она садилась, говорила: "Здравствуйте, представьтесь все, кто как сидит, чтоб я запомнила". — Я Саша Данилова, я Алексей Савинов, я Аня Познанская, я Юлия Исааковна <Де-Клерк>… — "Хорошо, я запомнила, теперь говорите". Дальше она ориентировалась по голосу. И то, что она говорила, было четко, ясно. Она, может быть, не очень помнила, что мы говорили в прошлый раз, что эту проблему мы решали, — и надобно было еще раз прокрутить и решить. Но какая там на фиг старуха!»[808]

Роковым оказался 2020-й, когда весной, в момент полного локдауна, ИА запретили, со ссылкой на распоряжение о необходимости «беречь пожилых людей», посещать музей — уже не только совещания, но вообще. Она пыталась протестовать: этого не может быть, даже во время войны! Видимо, несколько месяцев в четырех стенах — без Музея, концертов и встреч — подействовали на нее угнетающе, и слово «агония», к которому сочувственные наблюдатели прибегали и раньше в качестве метафоры, приобретало в отношении ИА буквальный характер. Она была как автомобиль, брошенный на дальней парковке и мало у кого вызывающий интерес, сел ли там аккумулятор, или случилось что-то посерьезнее. Смертельным стало ноябрьское извещение о невозможности в связи с «пандемийными ограничениями» провести в обычном режиме сороковые «Декабрьские вечера».

XXXVIII

Рафаэль Санти

Сикстинская Мадонна. 1512/1513

Холст, масло. 265 × 196 см

Галерея старых мастеров, Дрезден

Первое декабрьское утро 2020 года подтвердило наихудшие предположения относительно возможных сценариев развития пандемии: болезнь очень сильна, раз ей удалось убить такого человека.

Ковид перечеркнул не только намерение ИА отпраздновать свое столетие в Итальянском дворике, но и гест-лист для ее похорон: преклонить колено перед «Мадам» обязаны были съехаться «все» — как к Тито в 1980-м, от Путина до директора Лувра. Опасение новых волн заражений вынудило большинство скорбящих ограничиться выражением соболезнований; диапазон лично явившихся проводить в последний путь официальных лиц сузился до вице-премьеров и руководителей крупнейших музеев РФ, а спектр ритуальных услуг — до формата «очень достойно».

Четыре из шести колонн на фасаде задрапировали траурной тканью; в распоряжение усопшей предоставили Белый зал и живой камерный оркестр. Искусные ораторы воспользовались привилегией произнести лучшие дежурные фразы из своего госрепертуара; бессловесные сотрудники музея в намокших от слез медицинских масках топтались по углам, разглядывая невидимую дыру в потолке; там и сям из почтительной полутьмы раздавались глухие рыдания; гипсовые статуи поникли, будто набухшие влагой, и даже брезгливое равнодушие не слишком любимых покойной мумий в Египетском зале в то утро выглядело напускным.

Несмотря на зловещие пророчества о том, что уж теперь Антонова, до которой не дотянутся руки сменившего ее директора, «восстанет из гроба и наведет в Пушкинском порядок», церемония прощания прошла без отступлений от протокола; никаких подмигиваний и других несанкционированных движений зафиксировано не было.

Казалось бы, сами цифры в паспорте ИА (весьма внушительные; вообще-то, она на год старше Зои Космодемьянской, на четыре — Елизаветы Второй и на двенадцать — Гагарина) должны были поместить свершившееся событие в разряд естественных и прогнозируемых, и все же смерть ИА выглядела преждевременной и иррациональной; как кателлановского папы римского, убитого метеоритом; она даже завещание не удосужилась составить; будто ее вдруг усыпили в самом расцвете, за какой-то проступок — как Вотан Брунгильду — и ей пришлось подчиниться, исчерпав предварительно все возможности протеста; и сейчас, заслоненная стеной огня — в ожидании своего Зигфрида (уж наверное, перед погружением в летаргию, она успела выторговать у Вотана хорошие условия), — лежит на скале, по-прежнему способная спасти мир; одиночество-на-вершине, как и было сказано.

Некрологи напечатали не только российские, но и множество иностранных газет[809].

Авторы, вынужденные лавировать между иррациональным ощущением ранней утраты и необходимостью упаковать феномен Антоновой в стандартного размера коробку, старались оперировать категоричными утверждениями: создала великий музей едва ли не с нуля — «из бывшего музея подарков Сталину»; заняла неправильную позицию в скандале с «трофеями»; изменила музейный мир окончательно и бесповоротно… Однако ж при всем обилии пожелавших оплакать умершую и поприветствовать бессмертную среди них не нашлось ни единого, кто дал бы объяснение — что такое была эта женщина?

Практика показала, что категоричные вердикты плохо годятся для того, чтобы подвести окончательную черту под этим вопросом.

Да, ее исключительно самоотверженная деятельность на ниве просветительства и превращения Пушкинского из находящегося на мировой музейной периферии склада ценных антикварных объектов — в сильную, динамичную, имеющую потенциал развития и привлекательную для всех участников общественной вертикали институцию мирового уровня может служить неиссякаемым источником вдохновения для будущих директоров ГМИИ. Однако нарратив «приняла музей с сохой, оставила с атомной бомбой» на поверку оказывается ложным. Н. Романов, С. Меркуров, А. Замошкин тоже были в высшей степени компетентными руководителями и просветителями, тоже радели о своем Музее, тоже делали все возможное, чтобы расшириться, и тоже выполняли свою работу со всем тщанием; соха, с которой ИА приняла музей, больше походила на мерседесовский двигатель: к концу 1950-х Пушкинский, стараниями А. Губера, был отлаженной, ухоженной и