Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин
«Чисто теоретически объединение некогда разрозненной коллекции, отличавшейся необычайной концентрацией шедевров, вполне оправдано. Но можно ли повернуть историю вспять? Вполне естественно, что в Эрмитаже такая идея была принята в штыки. Однако многое зависит от того, как ее реализовывать. Разумеется, это не должно было выглядеть так, будто Пушкинский музей отнимает коллекцию у Эрмитажа. Если бы речь шла о большом национальном проекте, реализуемом совместно обоими музеями, при непременном условии строительства специального здания по планам какого-то крупного архитектора, тогда был бы предмет для обсуждения. Но до дискуссий в таком практическом ракурсе дело не дошло. В какой-то момент ИА, по-видимому, осознала, что при своей жизни она не увидит эти мечты осуществленными. Но ей важно было уже сегодня и навсегда ассоциировать свое имя с самой этой идеей, в надежде, что когда-нибудь в будущем она прорастет, и тогда вспомнят о роли Антоновой»[696].
«Не исключаю, что возврат к идее возрождения ГМНЗИ связан для Ирины Александровны с желанием поставить яркую точку в своей, без преувеличения, фантастической музейной карьере»[697].
Трудно сказать, какое именно событие стало триггером в изменении отношения ИА к вопросу о ГМНЗИ; по-видимому, это тот случай, когда в резонанс входят сразу несколько «дум», касающихся: увеличения коллекций — недвижимости — статуса. Как забрезживший на горизонте «дар Людвига» в начале 1990-х снабдил ИА поводом ходатайствовать о присоединении к владениям Пушкинского Музея Маркса и Энгельса, так уже приобретенные новые помещения, требовавшие дорогого ремонта и включения их в масштабный план развития музея, навели ее на озарение. Существует — ищу рукавицы, а они за поясом! — вторая часть Щукина — Морозова: и разве дурно было бы прибрать эту часть к рукам, выступив с идеей восстановления ГМНЗИ. Чтобы проект «музейного городка» выглядел убедительно, нужны были новые яркие фонды — исключающие возможность просто поместить их где-то в запасниках и, наоборот, буквально вопиющие о необходимости появления новых экспозиционных площадей; а чтобы грандиозную объединенную коллекцию Щукина — Морозова было где показывать, следовало представить соответствующий проект — Музейный городок; и, куда ни кинь и как ни крути, единственным способом реализовать все это было разорение Эрмитажа.
Она не скрывала — и даже наоборот, охотно рассказывала, давая понять, что идея очевидна и просила воплотить себя уже давным-давно; как жаль, промакивала ИА платочком краешек глаза, что ей не пришло в голову подбить клинья под Эрмитаж раньше, в 1980-е, когда у нее — якобы, то есть по ее представлениям, — был доступ и влияние на Горбачева (скорее всего, она имела в виду 1990–1991 годы, когда атака на еще не оправившуюся от смерти харизматического директора, стремительно либерализующуюся и громоздкую институцию имела хорошие шансы на успех. В действительности в 1980-е ИА, скорее всего, не помышляла о «репатриации» Щукина — Морозова из ГМНЗИ просто в силу того, что в ее отношениях с «тем» Пиотровским сохранялся определенный баланс — слишком грубо нарушать который было не комильфо)[698].
Завершившаяся в целом под ее диктовку эпопея с трофеями обеспечила ИА опытом успешной мифологизации исторических событий: превращения их из набора фактов в произведения искусства. Сфокусировавшись на моральном долге «новой России, обязанной исправить ошибки, доставшиеся ей в наследство от советского прошлого», интересах общества (отнять коллекцию планировалось не лично для себя и не лично у Пиотровского, а ради восстановления великого музея — да даже и не отнять, а переместить из пункта А в пункт Б в рамках одного и того же государства) и вызывающих некоторую озабоченность, но, в сущности, трудно оспариваемых заявлениях о том, что Эрмитаж «слишком большой», ИА рискнула открыть кампанию — не рассчитывая на быстрый успех и понимая, что это игра вдолгую. Потенциальный выигрыш она оценивала дороже, чем хорошие отношения с МБП.
Не имея времени ждать, пока миф об апокалиптическом разрушении ГМНЗИ сам по себе внедрится в общественное сознание и при удачном развитии событий станет одним из столпов новой российской идентичности, как это получилось с искусством русского авангарда после «Москвы — Парижа», ИА повторяла во всех своих интервью и публичных выступлениях одну и ту же мантру: «первый в мире музей современного искусства», «сейчас это была бы Мекка — такого музея в мире нет», «ликвидирован указом Сталина», «я была в тот трагический момент, когда музей выбрасывали из его здания и привозили эти вещи к нам». «Репрессированный музей необходимо реабилитировать. Как это сделали с Шостаковичем, Прокофьевым, Ахматовой, Зощенко ‹…› с храмом Христа Спасителя»[699]. Ни о каких деталях прошлого и в особенности будущего, само собой, не упоминалось, но обильные слезы, катившиеся из ее глаз, когда она рассказывала о зверствах инквизиторов из сталинской Академии художеств, казались абсолютно неподдельными: вода в Итальянском дворике стояла по щиколотку. Кстати, на эту светлую печаль, свойственную антоновскому восприятию истории 1948 года, обращает внимание МБП — с несколько неожиданной, правда, стороны: «Если художественно говорить — в чем было огорчение от раздела ГМНЗИ? Ведь разделили поровну, более того, первое слово было тогда у Москвы. Но москвичи выбирали то, что консервативно, и то, что можно показать. А Иосиф Орбели уверен был, что может брать что угодно — Пикассо, Матиссы, в том числе большие картины, которые есть где хранить в Эрмитаже. <А в Пушкинский> куда Матисса — на валы? Где в музее место? И у Ирины Александровны была эта обида: что вот — неверно сыграли. То есть не просто сам сюжет аморальный — "раздел", а что — вышло неправильно»[700][701].
Уже в начале нулевых ИА рассказывала об этой «великой мечте» с интонациями Гельмута Коля, грезящего об объединении двух Германий. ГМНЗИ превратился в сладкую грезу — Kennst du das Land, wo die Zitronen blühn? — и даже сама его компактность и далекая от современных стандартов перенасыщенность (шпалерная развеска) представлялась задним числом благом и достоинством.
К середине десятых годов ИА была, видимо, лучшим в стране и мире экскурсоводом по воображаемым особнякам Щукина в Знаменском и Морозова на Пречистенке — и описывала их с вдохновением Кольриджа, узревшего в опиумном сне дворец Кублахана: видение, которое преследовало ее — и которое не осуществилось только из-за вмешательства не вовремя постучавшего «обывателя из Эрмитажа».
За
