Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин
Вопрос, не спровоцирует ли такого рода прецедент внутрироссийскую как минимум — а то и мировую войну музеев, которые начнут требовать друг у друга «реституции», ИА отметала решительно: «Я не считаю это аргументом. ‹…› Случай с ГМНЗИ не может быть прецедентом, потому что покажите мне еще одно такое постановление, написанное в подобных выражениях, как то, что посвящено ему, не говоря о том, что один из пунктов гласит: "Передать коллекции в Музей изобразительных искусств имени Пушкина"»[702]. И действительно, все это звучало очень разумно — до того момента, пока не выяснится, что делить будут ваш музей — ради того, чтобы увезти часть вашего имущества в Пушкинский. Но ведь Эрмитаж лишится очень важной части своей коллекции? Пожалуй, что и так — но «не вижу я здесь и какого-то непоправимого урона Эрмитажу». Не боится ли она остаться в истории хищницей и разорительницей? «Нет, я не выступаю разорительницей, и скажу почему. Потому что возьмите Лувр — для того, чтобы создать музей Орсе в Париже, главный музей Франции передал бо́льшую часть своей коллекции. Туда перешли полотна Делакруа, Курбе, Домье, вообще весь огромный материал соответствующего периода ХIХ века». Эпоха огромных, безразмерных музеев истекает. «Да, их ценность в энциклопедичности, и это неплохо, но они не могут бесконечно накапливать богатства, они переполнены». «Это мировая тенденция». «Вот недавно Лувр передал часть своих коллекций музею города Мец, а Лондонская национальная галерея поделилась шедеврами с провинциальными английскими музеями. И никто по этому поводу не устраивает протестных кампаний. Жизнь меняется, и музей должен меняться вместе с ней»[703]. В ответ на упрек в том, что подобного рода философия подразумевает нарушение действующего законодательства, согласно которому музейные коллекции должны оставаться неделимыми, ИА, не моргнув глазом, парировала: «Я и предлагаю коллекцию воссоединить, слить разрозненные части в одно целое… Никакого передела. Никакой реституции. Музей уничтожило государство, оно и должно его возродить»[704]. А Эрмитаж?! Ну а что Эрмитаж: «Это великий музей с замечательными сокровищами, так что они не останутся обездоленными».
До какого-то момента МБП, обладающий колоссальным удельным весом, похоже, относился к этой «психической атаке каппелевцев» скорее с флегматизмом и уж точно без должной серьезности: «Она хочет Щукина — Морозова, а я хочу на Луну, ну и что. С одной стороны, это было в ее характере — она про это все время говорила, и публиковала, и мне говорила, ровно тот же текст, и до этого выступления. Мне говорила — я хочу. Я: Ирина Александровна! Я же говорил вам всегда — публично выступал, — что ваш музей создан из наших коллекций, но поскольку мы получили Щукина — Морозова, то мы квиты. Вы понимаете, что вы нас ограбили? Ваш музей составлен из сотен шедевров Эрмитажа. Считаем, что за это вам… Я честно не понимаю, это же нечестно!»[705] Мог ли он, пользуясь своим статусом и привилегией близкого знакомства, так и сказать: не сошли ли вы с ума? «Нет, так я не мог сказать. Ну и она не тот человек, который может сойти с ума: такая, в общем, железная леди»[706] (даже этот, предположительно, комплимент МБП произносит скорее с раздраженным недоумением, будто профессор Преображенский, вспоминающий о попытках его «уплотнить» на основании апелляций к некой высшей справедливости).
Весьма долго отношения ИА и МБП в аспекте, касающемся идеи «возвращения» Щукина — Морозова в Москву, напоминали игру в «кто моргнет первым?», однако после попытки ИА в самый напряженный момент этих гляделок публично выколоть ему глаза Пиотровский осознал, что шутки кончились. То, как он отреагировал уже прямо в студии, свидетельствует, что на тот момент он оценил угрозу как наивысшую — и по своим меркам пришел в бешенство: понимая, что, видимо, для всех остальных он выглядел чахнущим над златом кощеем, а ИА — одержимым бескорыстной идеей директором музея, которая испробовала все обычные легальные способы сделать благое дело — и теперь решила бухнуться в ножки царю-батюшке; и такого рода провокация вполне могла закончиться немедленным успехом: Путин мог в прямом эфире отмахнуться — ладно, согласен — и вот это была бы катастрофа.
«Это хитрость. Он мог поддаться. Ей казалось, что достаточно одно слово выцепить — и все покатится. Почему-то она верила. Думаю, ей, может быть, кто-то объяснял, что надо передать, найдем способ… Думаю, ей внушили или — все-таки это выступление по телевидению, старая традиция — она сама считала, что можно пойти в нужный момент сказануть — одно слово, одну резолюцию получить — и все»[707].
Услышав от своего патрона туманное, к счастью, обещание провентилировать вопрос и затем как-то поспособствовать его решению, МБП понял, что пора действовать.
Он встал — в налившемся чернильной тьмой темно-синем шарфе — и дал отповедь ИА прямо в студии: очень много злости… ему стыдно, что музейные вопросы сюда выносятся… вымывает интеллигентность из наших отношений. Одновременно он успевает поставить и блок: часть, о которой шла речь, оказалась в Эрмитаже в качестве компенсации за отданные в 1920-е годы коллекции старых мастеров. В последовавшей серии интервью он квалифицировал обращение ИА к Путину как «очередную провокацию против Эрмитажа и личное оскорбление для меня»[708], дал понять, что считает предложение ИА неприличным («передача была бы ошибкой — музейной, правовой и моральной»), и заявил, что «это была чистой воды провокация… оказалось, что и в нашей среде приемы, которыми советская интеллигенция славилась в определенные годы, все еще живы»[709].
Если сразу, однако ж, после эфира исход затеи оставался неясным и вызывал всего лишь тревогу относительно успеха, то следующее утро все расставило по местам, и ИА смогла ощутить примерно те же эмоции, что Шостакович после визита Сталина в Большой на «Леди Макбет Мценского уезда»; выгляди коллективная «Правда» по-прежнему как бумажное издание, ИА бы тоже, надо полагать, схватилась за сердце в очереди у газетного киоска от увиденного заголовка. Петербургская «общественность» за ночь сочинила свой «Сумбур вместо музыки» — и обрушила его на голову ИА.
Из прессы она узнает про себя, что квалифицируется как минимум частью общества как «сталинистка, бандит, сумасшедшая старуха». Советник Эрмитажа Ю. Кантор отметила «необольшевистский» характер заявлений ИА — и объяснила, что, по сути, это не что иное, как продолжение политики изымания вещей 1920–1930-х годов. Великий (эрмитажный) искусствовед А. Ипполитов назвал затею «грабежом» и свел ее к желанию ИА удовлетворить свое «тщеславие» — создать «музей имени Ирины Александровны». «Антонова клянется в своей незаинтересованности
