Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев
Собственно, это и есть паломники, а не просто туристы, Родина-мать Вучетича, вскинувшая меч над головой, была советской святыней, но, как и в любом паломничестве, туристическое любопытство преобладает над полурелигиозными ощущениями, никто тут, за редкими исключениями, на колени не падает, землю не целует, все просто подходят ближе и стоят, закинув голову вверх, на это чудо света – Родина-мать одна из самых высоких скульптур в мире, сколько-то там метров, невероятно сложное и уникальное во всех смыслах сооружение.
Митя, который почти умирал от жары, купил воду в бутылочках и раздал Олегу, Саше и мне.
Я отдал свою ему.
– Ты что, пап? – удивился Митя.
– Не хочу. Потом.
Вообще дети не сильно рвались к монументу. Хотели в тень. Их можно было понять, но я подгонял и заставлял, все-таки вряд ли они сами еще сюда попадут.
…Вообще-то они тут уже были. Но ни Митя, ни Саша этого не помнили – одному было пять лет, другому вообще три.
В 1990 году Асины родители подарили нам билеты на теплоход «Анатолий Луначарский» (на самом деле, это был трофейный немецкий теплоход еще 1930-х годов, с шикарным декором, но жили мы где-то на нижней палубе, с круглым мутным иллюминатором, в четырехместной каюте, на палубу и во всякие кают-компании приходилось подниматься по крутой лестнице, у нас там, внизу, никакого декора не было, помню, как мне приходилось таскать Сашин горшок в общий туалет).
Тем не менее, несмотря на некоторую зависть к пассажирам с верхней палубы, которые смотрели на Волгу и на проплывающие виды прямо из окна, все в целом было неплохо и даже очень интересно, жаль, что дети ничего не запомнили, но главная цель была – отдохнуть самим, в целом это почти удалось.
Там много чего разного было за эти двадцать дней: впервые я увидел таинственный Углич, с его призраками, сталинские шлюзы, прекрасные и жуткие, со своими страшными легендами, тут мы слушали, стоя на палубе, историческую речь Ельцина на съезде о российском суверенитете, о декларации независимости, тут в Плесе в наш пароходный буфет ворвалась, как смерч, толпа местных жителей, толкая друг друга локтями и раскупая все подчистую – сахар, конфеты, недорогое печенье, спички. Тут был старый Черкасск с его камышами, древний казачий край, откуда родом Асины предки. Тут у нас в Ульяновске украли деньги, и потом добрая буфетчица кормила нас на обратном пути в долг. Тут были города, в которых я с тех пор даже и не был, – Чебоксары, Сызрань. Да много чего было.
Главное, что было – я впервые увидел Родину вообще.
То есть понял, как она выглядит. Разрушенные церкви со сбитыми колокольнями, без крестов (тогда еще было так). Бедные, бесконечно бедные деревеньки (а они именно так выглядели, еще до лихих девяностых). И главное – ощущение огромной пустоты, безлюдья. От одного населенного пункта до другого десятки километров.
…Ну вот тогда же, в том же 1990-м, во время круиза по Волге, я и увидел Мамаев курган. Нас тогда привезли на автобусах. Я водил за ручку Митю, таскал на плечах Сашу.
Сама Родина-мать в тот раз оставила меня глубоко равнодушным.
* * *
Но это тогда. Сейчас я смотрел на нее сквозь марево душного, раскаленного воздуха с огромным интересом, пытаясь понять смысл.
Было понятно, что она, Родина-мать, как сооружение и как символ пережила множество разных эпох.
Поставили ее к юбилею Победы, в 1965 году.
Тогда это было в полном смысле слова, я думаю, место народного поклонения. Цветы несли не «от администрации», а от себя лично. У многих тут погибли вполне себе реальные люди – со своими привычками и лицами. Ну и государство, конечно, старалось – бесконечные митинги и «мероприятия». Речи и парады. Речи и парады.
Потом была «смута» (как теперь почти официально называют наши лучшие годы в учебниках истории).
Во-первых, много нового узнали о той же войне, во-вторых, денег не было, чтоб поддерживать такую махину. Речь шла (на уровне городских властей) даже о временном демонтаже. Чтоб залатать трещины, особенно в районе головы.
Но на демонтаж не решились.
Потом наступила «эпоха возрождения».
Опять поклонение, речи и парады. Я смотрел на этих мужчин в белых рубашках, на женщин, которые восторженно щебетали что-то своим детям. Смотрел на этих туристов, щелкающих смартфонами бесконечно.
Что ж, речи и парады не кончаются. И не кончатся никогда. Да и не должны вроде кончаться.
Но что-то меня смущало.
* * *
Я пытался понять (сам себя, свои чувства), сделал для памяти несколько фотографий. Ну, скажем, там есть стена, как часть мемориала – со словами Василия Гроссмана: «Железный ветер бил им в лицо, а они все шли вперед, и снова чувство суеверного страха охватило противника: люди ли шли в атаку, смертны ли они?!»
Я сразу понял, что это Гроссман, хотя саму цитату, конечно, не помнил, а авторство на стене, пардон, не указано, хотя за роман «За правое дело», первую часть дилогии, Гроссман получил Сталинскую премию, до второй части он был вполне официальным и очень видным советским писателем, а потом его почти посадили, роман изъяли «навсегда», конфисковали все экземпляры, кроме одного, но два остались, и один попал за границу, а второй висел в авоське на чердаке лет двадцать. У знакомых в Наро-Фоминске.
И вот я смотрел на эту стену с этими словами Гроссмана и думал: ну как же так. Вот главные же выбрали слова, ну так получается, для этой стены, а автора этих слов фактически репрессировали, не дожил он до славных дней публикации, умер, а мог бы жить, и слова от него тут остались.
Их присвоили.
Вообще рассказывать обо всех подробностях мемориала нет смысла, я зашел, конечно, в зал воинской славы, где фамилии погибших от пола до потолка, тысячи и тысячи, и ходит раз в час почетный караул, и опять снимают на камеры, и опять эта торжественная мрачная пышность, и все хорошо, все красиво и правильно, но не в этом, не в этом была главная суть.
А главная суть была тогда, когда я встал у самого подножия и попытался сфотографировать Родину-мать снизу, прямо от подножья.
* * *
Я стоял у ее ноги, у ступни, если говорить точнее.
Ступня была громадной настолько, что подавляла воображение. Казалось, что эта циклопическая ступня, вылепленная досконально, ступня женщины атлетического сложения, со всеми мускулами, жилками, костями, принадлежит все-таки какому-то живому существу.
Живому и
