Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев
— Почему?
— Не спрашивай, а запоминай, пожалуйста. Так и скажи: мама запретила. Понял?
— Понял.
— Повтори. Хорошо. Умница.
Мы пошли, и она поцеловала меня, когда я свернул к рынку. Стыдно на улице целоваться, но маме можно.
Полицаев у входа на рынок в этот раз не было. Да и народу тоже. Наверно, мороза испугались. Но тот продавец был на месте. Я тогда не очень близко его видел, а вблизи он оказался молодым, моложе мамы. Он подтанцовывал за прилавком и хлопал рукавицами.
— Картошка только мерзлая! — весело крикнул он мне.
Я сказал, что мама послала меня сказать про колун.
Он почему-то обрадовался и пошел со мной.
— Как тебя зовут, сын своей мамы?
— Коля. А вас?
— А меня Андрей. А скажи, Николай, у тебя дома есть кто?
Я чуть было не сказал: «Соня», но вовремя спохватился. Нет, все ушли, ответил я.
— Ну, где ваш колун?
Мы вошли в дровяной сарай и стали искать, где мама сказала. Мешок был в самом низу, под дровами. Зачем его мама так закопала?
— Ну, спасибо, Николай. Будем друзьями. Бывай пока.
Андрей взял мешок, у калитки посмотрел направо и налево, махнул мне рукой и ушел.
Я остался дома, как велела мама. К вечеру вернулись Иван Ильич и бабушка. Иван Ильич стал помогать нам с задачей, но мы ее так и не дорешали.
— Это гром? — спросила Соня.
Мы прислушались. И правда было похоже на далекий гром, когда что-то огромное и тяжелое глухо и долго перекатывается.
— Софьюшка, — сказал Иван Ильич, — ну какой зимой гром? Это где-то артиллерия работает. Бой идет.
Хлопнула дверь. Кто-то пробежал вверх по лестнице. Я вскочил.
— Сиди! — сказала бабушка. — Я посмотрю.
Она подошла к двери и тихонько приоткрыла ее. Тяжелый топот скатился вниз, бабушка еле успела отскочить, дверь открылась нараспашку, и влетел Герд.
Я никогда его таким не видел. Тяжело дыша, бледный, с ранцем в руках, он растерянно оглядывал комнату. Увидел меня и хрипло сказал:
— Мария? Мама? Где?
— Она в комендатуре, — ответил я.
— Комендатура… Нет, — он шагнул было за дверь, повернулся и большими шагами прошел к столу, за которым сидела Соня. Взял у нее тетрадку, вырвал чистый лист и стал писать. Сложил записку и подошел ко мне.
— Коля, — он отдал записку и ткнул в нее пальцем, — мама! Хорошо?
У двери он остановился, посмотрел на нас, вдруг через всю комнату подошел к Соне, погладил ее по голове и что-то начал говорить ей на ухо. Спросил ее о чем-то, и Соня кивнула.
Он как-то виновато улыбнулся и вышел.
— Что это он?.. — начала бабушка.
Темное небо вспыхнуло. Дом задрожал, задребезжали стекла, со страшным треском разорвался воздух. Потом послышались выстрелы.
Это было где-то здесь, рядом с нами. Так взрываются бомбы.
Мы подбежали к окну. Иван Ильич был выше всех, и он сказал:
— Горит что-то.
Я залез на стол. В фиолетовом морозном ясном небе над сельхозтехникумом поднимался клуб дыма.
Там была комендатура. Я знал, что бояться нельзя. Мама знала. С ней ничего не случится. Она так сказала. И никому не надо говорить, что горит комендатура.
Я слез со стола и сказал:
— Мама утром говорила, чтобы вы ее не ждали. Она сегодня не придет. И чтобы никуда не выходили.
Иван Ильич и бабушка еще долго стояли у икон, бабушка плакала, а Иван Ильич журчащим тихим голосом ее успокаивал.
Бабушка легла с Соней, а я с Иваном Ильичом. Наверно, никто не спал в эту ночь. Я думал о маме. Иногда Иван Ильич начинал всхрапывать, но тут же просыпался и спрашивал:
— А? Наши?
К утру мы все-таки задремали, но ненадолго. Нас разбудили выстрелы и взрывы. Бои шли в городе.
Танк и котенок
Выстрелы не прекращались, но становились тише, как будто уходили из центра на окраину.
Я оделся и тихонько пошел к двери.
— Ты куда это собрался? — крикнула бабушка. У нее болела голова, и она еще лежала. Иван Ильич был наверху, готовил завтрак.
— В уборную.
— В ведро сходи. Мать что говорила? Соня ходит, и ничего.
— Я не могу.
В общем, я оделся и выскочил во двор. Пусть что хотят со мной делают, но я твердо решил пойти к комендатуре.
Но только вышел я за калитку, послышалось тарахтение и железный лязг. По улице ехал танк. Я хотел вернуться, но не успел. Танк догнал меня и, качнувшись вперед, остановился.
Крышка люка откинулась, и показалась голова в шлеме.
— Эй, парень!
Это был наш танк! Это были наши!
— Где тут у вас железнодорожный вокзал?
Я стал, перекрикивая шум двигателя, объяснять. Танкист кивал, кивал, а потом улыбнулся и прокричал:
— Ничего не понял!
— А давайте, я покажу?
— Не боишься? Мамка не заругает? Ну давай.
Он помог мне залезть на башню, а потом в люк. Я первый раз в жизни сидел в настоящем танке! Ну и тесно же там, оказывается. Меня поставили за водителем, я, согнувшись, держался за его плечи и показывал, где повернуть. Окошко водителя было совсем маленькое, как он что-то видел? В танке тоже надо было кричать. Вдруг машина пошла медленнее, потом дернулась и клюнула носом.
— Рамиль, чего встал?
Водитель повернулся и широко улыбнулся:
— Гляди, командир. Сидит, не уходит. Маленький, совсем глупый.
И он отклонился в сторону, чтобы я тоже посмотрел.
Прямо посередине дороги сидел черный котенок и разевал рот. Наверно, мяукал.
— Подожди, не трогай.
Командир ловко вылез из люка и через несколько секунд вернулся с котенком.
— Пополнение! — подмигнул он мне. — Давай, Рамиль.
Рамиль опять сверкнул мелкими белоснежными зубами и дернул рычаги.
— Ну, как назовем тебя, чернявый? — разговаривал танкист с котенком. — У нас имена есть. Я Василий, он Петр, — он мотнул головой в сторону еще одного танкиста, — это Рамиль, крестник твой. А тебя как зовут?
— Коля.
— И Николай. А ты пока ни имени, ни должности не имеешь, мявчик. Рамиль, как его назовем?
Рамиль повернул улыбчивое лицо и не ответил.
— Тогда тоже Рамилем назовем, раз он не хочет… Он тоже у нас брюнет.
Танк снова замедлил ход.
— Что там опять, Рамиль?
— Человек! — крикнул водитель. — Фриц, раненый.
— Ну и что ты телишься? Жми, давай! Нашел человека. И так отстали от колонны.
И он мне объяснил:
— Ремонт делали, понимаешь. Наши вперед ушли. Догонять надо. Рамиль, ты
