Пустая комната №10 - Серафина Нова Гласс
Вернувшись в тепло своей квартиры, я сажусь на ненавистный клетчатый диван и раскладываю на журнальном столике хрустящие купюры из банкомата. Тысяча долларов. Боже мой. Не могу поверить, что у меня получилось. Я никогда не отправила бы эти фотографии. Он сумел бы раскусить мой блеф. А еще мог не отнестись к этому так спокойно, напасть на меня… или еще что похуже.
Больше я такого делать не буду. Наверное, вчера ночью у меня помутился рассудок. Клянусь себе, что никогда не сделаю ничего подобного.
Больше всего на свете мне хотелось бы, чтобы я сдержала обещание.
2
Анна
Семь месяцев спустя
На раскаленном асфальте у заправки с шипением превращаются в пар капли июльского дождя, и я чувствую – надвигается что-то нехорошее. Меня напрягает его молчание, дрожь в голосе во время нашего утреннего разговора. Почему он не отвечает на звонки?
Бородатый дальнобойщик ставит на стойку банку «Доктор Пеппер», и я нетерпеливо постукиваю ногой, потому что кассир заявляет, что сейчас пересменок, надо подождать, пока придет парень, работающий в вечернюю смену. Он мотает головой в сторону улицы, там стоит длинноволосый юнец, видимо тот самый сменщик, но не спешит заходить внутрь. Он тушит окурок своей «Винстон лайт» за холодильником и жует батончик, сидя под навесом на баллоне с пропаном и копаясь в телефоне.
– Вы что, шутите? – бормочу я.
Дальнобойщик не устраивает сцен. Просто кладет на прилавок пару баксов мелочью, поправляет бейсболку, закрывая лицо рукой, и бежит обратно к своей фуре.
Я смотрю на телефон. Сейчас пять минут шестого, а значит, парень с батончиком уже опоздал на работу, но у меня нет времени препираться. Возвращаю обратно вино и мини-пончики с сахарной пудрой, которые так любит Генри, и мчусь к машине.
Включаю зажигание. Грохот дождя по металлической крыше оглушает. Из глаз брызжут слезы, не знаю почему, просто я чувствую – что-то случилось. Не в его стиле не отвечать на звонки. Уж точно не целый день. Я снова тыкаю в иконку звонка под именем Генри. Гудки. Черт.
Мчусь по блестящему от воды двухполосному шоссе в сторону дома. Да, последнее время выдалось непростым. Генри потерял работу преподавателя. Я журналистка, мечусь между разными работами, но у нас все в порядке. Просто временные трудности, только и всего. Мы не банкроты. У нас есть перспективы. У него появилось больше времени на творчество, мы стали чаще проводить вечера вместе, устраивать совместные ужины. Все будет хорошо. Я прокручиваю в голове ободряющую речь, чтобы она была наготове, когда найду его.
Добравшись домой, я, вымокшая до нитки и запыхавшаяся, поднимаюсь по лестнице, перескакивая через ступеньку, распахиваю дверь и… ничего. Не знаю, чего я ожидала. На журнальном столике еще стоит пустая бутылка из-под вина, вчерашний карри навынос лежит в сальных коробках наверху мусорного ведра. Стоит такая тишина, что тиканье настенных часов пугает.
Я пытаюсь придумать хоть одну причину, по которой Генри не берет трубку. Их может найтись десяток. Он умер, потерял телефон, случайно поставил его на беззвучный режим. Иногда, когда Генри рисует, он выключает звук и вибрацию у мобильного, и я это понимаю.
Но все дело в том, как он выглядел перед тем, как утром я ушла на работу. Это не напоминало его обычную депрессию, к которой я уже привыкла за последние несколько месяцев. Тогда в его голосе звучала какая-то пустота. И не то чтобы он сказал нечто тревожащее, просто попрощался, но меня что-то насторожило.
Я проверяю каждую комнату и решаю, что он наверняка в «Платанах». Больше года назад его друг предложил снять там паршивую квартирку, которая вечно пустовала, и использовать ее как студию для рисования, поскольку у нас дома для его работ быстро закончилось место. Генри платит за нее гроши и проводит там бо`льшую часть времени с тех пор, как его уволили. Я твержу себе, что так и есть. Он воспользовался дождливым днем, надел наушники и погрузился в творчество. Мое чутье – просто паранойя.
Я бросаюсь к шкафу, вытаскиваю зонтик и бегу обратно к двери, чтобы поехать в «Платаны», но тут звонит телефон.
– Генри! – выдыхаю я, чувствуя одновременно ярость и величайшее облегчение.
Но он не говорит «привет». Я слышу только шорох дождя, а потом… всхлип.
– О господи, родной, что стряслось? В чем дело?
Мы с Генри познакомились еще в колледже, и за эти пятнадцать лет я слышала его плач, может быть, раза три. Представить не могу, что могло случиться.
На другом конце линии снова тишина.
– Да в чем дело?! Я названиваю тебе целый день, что случилось?
– Анна, – всхлипывает он, а потом икота и рыдания мешают ему продолжить. – Я больше не могу.
– Что? В каком смысле? Чего не можешь?
– Я все испортил. Я в полной заднице.
– Генри, ты где? Я приеду и заберу тебя, и мы все обсудим. Все будет хорошо, просто скажи, где ты.
– Мне так жаль, так жаль. Я люблю тебя, и ты это знаешь. Я кое-что сделал, Анна. И теперь должен сказать тебе правду. Я разрушил всю нашу жизнь и очень сожалею, но я просто… просто больше не могу.
– Нет, ты не… Ты… Мы все исправим, что бы это ни было, ясно?
Я пытаюсь говорить спокойно, но нахожусь в полном смятении. Все свалилось как снег на голову, и я боюсь, что он может что-то с собой сделать. Последние месяцы были самыми худшими в нашей жизни, и Генри совсем расклеился.
– Прошу тебя, родной. Все будет хорошо.
– Я сделал что-то ужасное, – рыдает он.
– Что бы это ни было…
– Нет, – обрывает меня он. – Ты не понимаешь.
С его губ срываются отчаянные рыдания, и это разбивает мне сердце.
Я сажусь на край дивана и провожу рукой по волосам, пытаясь сообразить, что теперь делать, как ему помочь.
– Я… убил человека, – говорит он. – Да. Это сделал я.
А потом раздается оглушительный треск, и связь прерывается.
3
Анна
Тело тридцатишестилетнего художника и преподавателя Генри Сэмюэля Хартли было обнаружено рано утром на мелководье Рио-Гранде, чуть южнее Санта-Фе.
